О воспитании мальчика в неполной семье верующей матерью - [17]

Конечно же, у него случались и свои капризы: он мог поворчать, поупрямиться, но все же сделать просимое. Мы с ним очень сблизились после разлуки. Часто ходили в лес за грибами и за ягодами, вместе копались на огороде, зимою бегали играть в снежки, вместе катались с горок на санках и лыжах. Сын всегда звал меня на каток или на лыжню, старался вовлечь во все свои детские забавы, и я, если не была занята хлопотами по дому или своими уроками, «не отказывала ему в этом (не отказываю и сейчас).

Мы подолгу весело возились в сугробах или «гоняли» футбол, затевали радостную возню дома. Нам всегда было о чем поговорить и чем заняться: играли, читали, клеили, рисовали, варили суп на костре, пололи грядки, рыбачили, просто ходили гулять и секретничать. Да мало ли найдется поводов к тому, чтобы любящие друг друга люди проводили время со взаимным удовольствием. Я всегда понимала, что во многих мальчишеских играх необходим отец. Но, коль скоро такового в наличии не было, то место отца в забавах и играх сына всегда занимала я.

Мне было в радость пообщаться с ребенком лишний разок, а для сына я была предметом его беспредельной гордости: у кого еще мама может забить гол «в десяточку» самому лучшему вратарю дворовой команды? Чья еще мама бегает по баскетбольной площадке и, совместно с сыном, выигрывает у всех подряд, чья еще мама может вернуться домой с горки, как снежная баба, или поспорить с собственным сыном, чья очередь (моя или его) теперь кататься на единственных коньках? Нам всегда было хорошо друг с другом. Мы и сейчас очень часто затеваем веселую возню или рассказываем друг другу смешные истории, и оба очень любим такие минуты, и оба стараемся выкроить время и изыскать возможности для такого доброго времяпровождения.

Однако, хотя я понимала и понимаю, что для каждой матери свой ребенок — идеальный, что он самый лучший, тем не менее никак не могла согласиться с мнением некоторых «доброжелателей» из числа новых знакомых, что непосредственность Ильи —это лицемерие, что его доверчивость — это хитрость, что он вообще плохо воспитан, что он порочен и лжив, словом, мне настойчиво «рекомендовали» всмотреться в своего сына и вплотную заняться его перевоспитанием. Конечно же, я прекрасно понимала, что такие разговоры, вероятнее всего,—это способ обидеть меня, поскольку, видимо, и я что-то делала не так, как кому-то того хотелось бы или как было заведено.

Тем не менее, я не могла оставить подобные обвинения в адрес моего сына безо всякого внимания. На наших отношениях с ребенком это никак не отразилось, но «про себя» я стала задумываться: вдруг из-за своей «слепой» материнской любви я и в самом деле не вижу того, что мой ребенок плох, невоспитан, порочен и лжив, что он испорчен, как говорится, до мозга костей. Я напряженно анализировала поведение мальчика, старалась быть к нему (в мыслях своих) как можно более строгой и критичной. Сделать это было непросто. Не подозревать же мальчика во всех смертных грехах. Но если согласиться с мнением «доброжелателей», то получалось, что мой сынишка — исчадие ада. Я не хотела в это верить и не верила, не поддавалась на провокации, предпочла молча выслушивать рассуждения иных и прочих о неэффективности моего воспитания. Господь свидетель моим словам: прекратить подобные поползновения не было никакой возможности. Пока что не было.

Каждый новый день приносил нам новые сложности. Все теми же «доброжелателями» практически ежедневно мне преподносились поступки моего сына в чудовищном истолковании. Мне стоило огромных трудов, сохраняя внешнее спокойствие, выбрать время для бесед с сыном, я исподволь выясняла его отношение к тем обыденным ситуациям, в которых поведение сына было представлено мне как недостойное или подлое. Кроме того, мы общались с его товарищами, и передо мною вырисовывалась реальная картина перевернутых «доброжелателями» обыденных событий. Я поняла, что мальчика намеренно оговаривают и, как ни странно, успокоилась.

Однако Илья не мог не догадаться о происходящем. Если бы эти люди старались задевать только меня! Но ведь доставалось и мальчику. А изолировать сына от них я не могла. Я просила прощения у тех людей, которых раздражала, просила и Илью непрестанно извиняться за то же самое, в надежде на то, что «гонения» на ребенка прекратятся, но, видимо, никто не собирался нас «прощать». У меня хватало разума лишь на то, чтобы уговаривать мальчика не злиться, не мстить, не говорить обидных слов в ответ, а терпеть и прощать, не обращать внимания, не воздавать злом за зло. Мы оба измучились, но ничего поделать я не могла.

Последствия вмешательства чужих людей в нашу с сыном жизнь мы оба переживали очень долго. Я внушала ему мысль о том, что не следует помнить зла, надо забыть о причиненных обидах, выкинуть из памяти воспоминания о пережитых неприятностях, как дурной сон. Но в нем все кипело от несправедливости, что ж, я прекрасно понимала все его чувства. Вместе с тем он сделался каким-то настороженным, стал бояться, что его могут вновь обидеть, обделить или причинить иную боль. Он не говорил об этом, но об этом кричало все его поведение: сын был внутренне «взъерошен» и агрессивен. Все происшедшее сказалось и на мне. Я тоже стала срываться на ребенка за его упрямое желание сделать или сказать что-либо в отместку обидчикам, от бесполезных просьб перестать мучить себя и меня дурными воспоминаниями, короче говоря, мы оба были измотаны до предела. Я так боялась, что он закоснеет в своих негативных чувствах! Единственное, чему он мог подчиниться, так это моей просьбе при каждом недобром помысле в адрес клеветников молиться Иисусовой молитвой. Я не знаю, как долго и как часто он это делал, но результаты стали сказываться. Теперь он не вспоминает о причиненном зле, а если и вспоминает то с иронией, дескать, стоило ли так огорчаться из-за того, что кто-то что-то сказал. Бог-то, Он все видит и знает. А это главное.