О верности крыс - [10]

— Дети, — пожал плечами Ошта, думая о том, что мальчишка был прав. Других таких учеников ему не найти. Хал, до чего любопытная работёнка намечается!

— Дети-то, оно да, — раздумчиво сказал Итхае. — Да только человечий ребёнок — это такой зверёныш, из которого любая тварь вырасти может. Не только что человек.

— Да, — отсутствующе кивнул Ошта. Улыбнулся и протянул руку. — Спасибо, я пойду уже.

_________________

1стандартным обращением в Империи, да и на всей Равнине, в данный период является обращение на "ты". На "вы" обращаются к правителям, носителям герцогского титула, высшим церковным иерархам и Мастерам. Герцоги и Мастеры крупных храмов обязаны говорить "вы" только правителям и главе Церкви, при общении с равными можно использовать как "ты", так и "вы". Хорошим тоном считается обращаться на "вы" к мэтрам в частности и учителям вообще. Обращение на "вы" к любому другому, как правило, звучит либо подхалимски, либо высокопарно и старомодно.

2тагал — дорожный алтарь в форме высокой трёхгранной призмы на приземистом пятигранном основании. На каждой из граней верхней призмы изображение весов Тиарсе (крест из горизонтального вытянутого овала и вертикального узкого ромба). Также мера расстояния: от 9,5 до 13 км в разных районах.

3пыль — зд. дазаранский наркотик, галлюциноген; отсюда "пыльник" = наркоман; "пыльный" = под кайфом.

Хриссэ

2271 год, 21 день 3 луны Ппд

Лисья нора, Эрлони

— Отвяжись! Сгинь, хал тиргэ! — невнятно донеслось из-под одеяла. Хриссэ усмехнулся и сдёрнул шерстяную клетчатую ткань. Вчерашнее приобретение недовольно зажмурилось, ещё раз выругалось сквозь зубы и беззлобно отбрыкнулось от Хриссэ.

— Вставай давай, — рассмеялся тот, как раз когда уже не спящий илирец убрал чёрные волосы с открывшихся глаз.

— Сейчас позавтракаем, и начнётся самое интересное, — заявил Хриссэ, закутываясь в одеяло, как в мантию, и отворачиваясь к окну.

— Да пошёл ты! — илирец проснулся окончательно и теперь его голос перехватывало от злости, презрения и ещё чего-то от чего должно перехватывать голос у илирского дворянина небольших лет, но большого гонора, проданного в рабство в чужой стране, да ещё такому гаду, как нечесаный этот…

Что Хриссэ всегда нравилось в илирцах, так это именно обыкновение принимать за смертельное оскорбление и унижение простую затрещину. Впрочем, большинство из них предпочли бы терпеть затрещины, чем сарказм, так что Хриссэ с огромным удовольствием пренебрегал первыми в пользу второго. Он отчётливо вообразил, как лицо его "приобретения" каменеет в должном возмущении, и ухмыльнулся снова. Когда обернулся, илирец сидел на пятках на кровати, настороженный, как арбалет в траве. Даром, что ещё и тридцати порогов нет мальчишке (или пятнадцати лет, как выражаются в Илире), и комплекцией не лучше Хриссэ — всё равно впечатляет.

— Ты сколько в рабах ходишь? — спросил Хриссэ. Без издёвки, без сочувствия, без презрения, с толикой любопытства разве. Как равный спрашивает равного о пустяке. Интонация вышла настолько — вдруг — искренней, что илирец ответил. Не иначе как от неожиданности.

— Полгода.

— Тогда ясно.

— Чего тебе ясно? — ощерился илирец.

— Почему с тебя гонор ещё не слез, — объяснил Хриссэ. Просто объяснил, без вызова или угрозы. Просто. Илирец на всякий случай несуществующий вызов принял.

— Хоть двадцать лет старайся, — исподлобья и пафосно начал он, сразу как-то показавшись младше, — ты меня не сломаешь!

Хриссэ не выдержал и рассмеялся этой пышной серьёзности, за что удостоился взбешённого взгляда и странного горлового звука. Успокоился, складывая одеяло, и сел на него на пол, скрестив ноги.

— Знаешь, отчего-то я тебе почти верю, — доверительно сказал он, глядя на мальчишку снизу вверх. — Не буду я тебя ломать, передумал. Умывайся и айда завтракать.

Илирец… послушался. По его лицу не понять было, поверил он или нет. Потому, вероятно, что и сам он этого не понял. В обоих чёрных глазах ночной водой стояло замороченное непонимание. Его пугала нелепость ситуации, этот безумец, который вчера купил себе илирского раба, и ничего этот илирец — не худший в драке! — не смог сделать, когда психу вздумалось разнообразить свою жизнь отработкой ударов по болевым точкам… Мальчишка ополоснул лицо, завязал волосы, неловко поводя плечами — руки ныли, — осторожно сел на край кровати и уронил глаза вслед за руками. Злость хороша, чтобы спрятать ужас: такой, что даже ужас остаться без тьё1 почти неважен. Нет, в нашада2 так не превратишься — ведь не по своей вине терпел боль и не мог ответить, а только по слабости. Значит, касанием проклятие не передашь, но тьё мертво, потому что тьё умирает от бессилия и боли. И значит, Тиарсе не забудет и Кеил не простит, и со смертью умрёшь полностью.

А этот…

Илирец дёрнул ртом, словно чтобы усмехнуться, но только напомнил себе о вчерашнем кулаке в челюсть. Рука приподнялась тронуть — и легла обратно, на залитое жемчужным светом колено.

А этот, пепел ему в душу, и не соображает, что натворил. Память у имперцев избирательная, не помнят, крысиное племя, от чего душа умирает! Кипя от сознания своей правоты, мальчишка поднял бледное от этого сознания лицо, где на скуле расцветал мощный синяк, и чуть не отшатнулся. Этот серый — от волос до одежды и глаз — имперец смотрел и улыбался. Смотрел и улыбался так, что несомненно было: знает он, что творится в голове и лёгких его покупки. Знает, смотрит снизу вверх — и улыбается. И оттого ещё жутче стало, чем от мысли об убитом бессмертии. "Серая тварь!" — подумал он.