О вас, ребята - [45]
— Никак он дышать перестал?! — воскликнул Митька и вопросительно посмотрел на водолаза, следившего за сигнальным концом.
Водолаз заглянул под настил, выждал с минуту, подумал и объяснил:
— Видать, нашел горизонтальную выработку… Влез в нее — вот пузырьки и пропали.
И снова потянулись томительные минуты ожидания.
Наконец Бобров дал сигнал поднимать наверх. Шланг, поблескивая на солнце мокрой резиной, пополз обратно. Мальчишки затаили дыхание. Вновь забулькали пузыри. Глазастый Митька первый заметил под водой какое-то движение: снизу что-то медленно всплывало на поверхность.
— Иде-ет! — заорал Митька.
Но вместо круглого медного шлема из глубины показался грубо сколоченный крест. Ребята отпрянули назад.
— Это еще что? — удивился водолаз.
Смачно чавкнул багор, впившись в доску, и крестовина очутилась на помосте. Нижний заостренный конец вертикальной доски подгнил. Зато верх крестовины сохранился хорошо. На поперечной доске было что-то написано.
Пока Боброва поднимали из темных глубин ствола и помогли ему снять водолазные доспехи, ребята успели разобрать всю надпись.
«Я знаю, что вы придете, товарищи! — так начиналось письмо, нацарапанное на доске. — Верю, что придете вы, а не деникинцы, не Сахаров. Нас было 27 человек. Всех захватили в плен под городом. Деникинцы заставили нас по ночам вывозить заводское оборудование и спускать его в шахты. Работами руководили Сахаров и Самохин. Когда дело было закончено, всех расстреляли в этом штреке. Я ранен. Но выхода нет: подъемное оборудование взорвано, подступает вода. Радуюсь, что станки и машины сохранятся для советской власти — они смазаны и не заржавеют. Прощайте, товарищи! Прощайте, отец и мать. Целую вас за Петра. Он уже отмучался. Семен Голосов».
Митька хотел сейчас же тащить крест к дяде Карпу и тете Акуле. Но Бобров рассудил иначе.
— Это документ! — мрачно сказал он. — Обличительный документ! Его к делу приобщить надо… К делу о царской России.
И деревянный «документ», извлеченный из затопленной шахты, попал к следователю. Через несколько дней следователь пришел к Митьке в гости и принес фотографию крестовины с надписью.
Вечером Митька побывал у стариков Голосовых. И Карп Федотович впервые в жизни сам прочитал по складам письмо, написанное рукою сына.
Вот, пожалуй, и вся история Митькиного ликбеза.
В канун десятой годовщины Октября завод, пустовавший десятилетие, вновь задымил. Часть оборудования была уже поднята из шахт и перевезена на предприятие. Три цеха вступили в строй. А машины и станки все прибывали и прибывали на заводской двор.
Бабкина аптека
Беда стряслась на третью неделю после того, как в колхозе был построен большой скотный двор.
Произошло это ночью. Сначала запылал один угол нового двора, потом второй. Коровы тревожно замычали. Колхозный сторож дед Федот выскочил из сараюшки со старой двустволкой. К нему от освещенного красноватым пламенем коровника метнулась высокая тень. Дед увидел занесенный над головой топор и, зажмурив глаза, нажал сразу на оба спуска.
Двустволка рявкнула и выбросила снопастый язычок огня. Тень замерла. Рука застыла на взмахе. Топор упал вниз. За ним рухнуло на землю грузное обмякшее тело. Старый Федот открыл глаза, мелко перекрестился, посмотрел и выкрикнул высоким старческим фальцетом, обращаясь к неподвижному телу:
— Грязный ты был человек, Никодим Трофимыч! Грязно жил, грязно и помер! Да и меня под старость запачкал! Ты спроси, убил ли я когда хоть зайца! А тут настоящим убивцем стал!..
Федот сплюнул и побежал к пылавшему скотному двору.
Всполошилось все село.
— Пожар! Пожа-а-ар! — понеслось из края в край. — Гори-и-им!
Звякнули ведра. По освещенной заревом улице заметались люди. Зашипело первое ведро воды, вылитой на пылающий угол коровника.
Кто-то догадался выстроить людей в цепочку — от колодца к горящему двору.
— Ведра! Ведра давай!
Между вторым колодцем и коровником выстроилась еще одна цепочка. Мелькали руки, плескалась вода, шипело пламя. Работали все, спасая колхозное добро. Только одна бабка Мотря сидела на крыше своего дома с мокрым половиком в жилистых руках и крутила головой, провожая взглядом пролетавшие мимо искры.
На бабку никто не обращал внимания, так же как и на труп застреленного Федотом поджигателя. Валялся он неподвижный и бесчувственный, будто не его руки облили керосином углы коровника и не его пальцы чиркнули спичку.
Об убитом вспомнили под утро, на рассвете, когда огонь, уничтожив половину скотного двора, отступил и сдался.
Вокруг трупа собрались черные от копоти, мокрые, измученные люди. Собрались не для того, чтобы поглазеть на убитого. С живым Никодимом Трофимовичем не было охотников встречаться, а с мертвым — тем более.
Заставил подойти к трупу Захарка.
Стоял он над мертвым отцом и молчал. Молчали и колхозники.
— Ушел от суда! — произнес кто-то.
— Не ушел! — возразил другой. — Федот его правильно рассудил!
— Что теперь с кулачонком делать будем? Один остался: ни матери, ни отца…
Это говорили про Захарку. Но он не шевельнулся — точно не слышал.
— А хоть бы и никогда такого отца у него не было!..
Опять замолчали. Потрескивали остывающие обугленные бревна.
