О Туле и Туляках с любовью. Рассказы Н.Ф. Андреева – патриарха тульского краеведения - [13]

Так прошли семь лет. В этот промежуток времени иногда навещали нас два наши искренние приятеля, жившие в других частях города, с которыми мы намерены познакомить и вас, читатель наш благосклонный.

Один из них Тульский старожил, оригинальный человек во всех отношениях, давно оставивши гражданскую службу, принадлежал к тем немногим людям, которые смотрят на вещи со всевозможным беспристрастием и изумляющею проницательностью, и которые основывают свои мнения на собственном убеждении, а не прислушиваются к чужому мнению, не крадут чужих идей из книг, не берут чужого ума на прокат. Тульский старожил имел душу постоянно настроенную к нежнейшим ощущениям, к благороднейшим побуждениям сердца, к благотворительности…. Вечный враг предрассудков, сплетен, злословий, он всегда двусмысленно улыбался, когда, бывало, зайдет речь о тех, которые смотрят овцой, а кусаются волком. Патриотизм его доходил до восторженности, до фанатизма, но любя свое отечество, он, однако, не хвалил того, что у нас еще дурно, или что заслуживаете порицание. Он имел мягкий, кроткий, уступчивый характер, и часто говаривал, что все это со временем изменится, когда люди заметят собственные свои странности и заблуждения. «Если вы хотите жить в обществе, так, чтобы вас уважали, продолжал он, то уклоняйтесь пересудов и, главное, будьте терпеливы. В противном случае вы накличете на себя врагов, иногда опасных». – На эту Философскую выходку возражал Мардарий, другой наш приятель, называя в шутку Тульского старожила дедушкою Аристархом.

– Дедушка Аристарх, говорил молодой ветреник, да если меня забрызгают грязью клеветы или толкнут в болото сплетен, не прикажете ли мне сказать им за это спасибо?

– Оставь их в жертву собственной глупости и удались: это будет для тебя полезнее. Поверь мне, что подобные люди не достойны нашего негодования.

– Эх, дедушка Аристарх, с вашей философией не дальше уедешь вот этого высокого порога, через который надобно лазить, а не ходить, возражал ветреник, указывая на остаток старинного плотничества.

– Ну, так живи, как знаешь, друг мой. Только предсказываю тебе, что ты всегда будешь игралищем заблуждения и раб собственных страстей, говорил старик, смотрев на Мардария с видом человека, искренно желающего добра своему ближнему.

– Резонерство, дедушка, резонерство! воскликнул его неумолимый противник, охорашиваясь в своем щегольском костюме.

– Да, друг мой, это Французское словечко нынче в ходу, в моде. Ничего нет мудреного, если оно обрусеет до пошлости, отвечал старик, застегивая на пуговицы длиннополый сюртук свой.

– Впрочем, покорно благодарю вас за совет, я постараюсь им воспользоваться, и при первом удобном случае докажу, что я не напрасно брал уроки в фехтовальном искусстве и совсем не дорожу ушами моих будущих врагов, прибавил юноша.

И мы все трое смеялись, бывало, подобным прениям.

Молодой мой приятель, Мардарий, которого возражения приводили иногда в замешательство Тульского старожила, был взлелеян Французским ментором. Это был юноша не без образования, с светлою головой, с пылким характером, которого взрывы на черные стороны нашей отечественной литературы, нашего общественного быта и нашего квасного патриотизма, поливали целыми потоками самых язвительных сарказм и эпиграмм. Но он был добр и благороден. Часто, в минуты одушевления, он высказывал резкую правду, горькую истину, и если бы можно было все это напечатать, то заскрипели бы гусиные перья по бумаге….

Литературные беседы наши продолжались иногда далеко за полночь. Тульский старожил был литературный космополит: он также восхищался классиками, как и любил романтиков. Творения древних и новейших писателей известны были ему не из переводов: он изучал их в подлиннике. Старик был язычник: он владел Греческим, Латинским, Итальянским, Немецким и Французским языками, но говорил только на одном – Французском. Напротив, Мардарий, кланяясь мысленно до земли созданиям Шекспира и Байрона, Гюго и Жорж-Занда, жестоко изволил шутить над классиками, называя их рыцарями на ходулях, вооруженными тремя единствами. После этого очевидно, что мнения и вкусы их расходились там, где дело шло о дидактике, эпопеи, драме и о подобных вещах. Мардарий утверждал, что сочинения Ломоносова, Сумарокова, Хераскова, Петрова, Державина (кроме его од), Богдановича (кроме его Душеньки), Шишкова и многих других, давно уже сданы в архив, потому что об них все забыли, потому что они…. ужасны! За то, говорил он с жаром, все читают и снова перечитывают Карамзина, Пушкина, Крылова, Жуковского, Батюшкова. (Тут он назвал всех лучших наших писателей) и прибавил: «Само собой разумеется, что сочинения их не одинакового достоинства, но у нас каждого известного литератора читают с удовольствием, не смотря на бешенство его врагов». Тульский старожил отвечал, что он ни кому не уступит благоговейных чувствований своих к Карамзину, Пушкину, Крылову, Жуковскому, Батюшкову, что их целая Фаланга упомянутых им писателей доставляет ему чистейшее наслаждение; но что он, Тульский старожил, никогда не сошлет в архив произведения писателей, устаревших для нового поколения, потому что заслуги их чего-нибудь да стоят; что иностранцы в этом отношении гораздо нас рассудительнее…. Твердо уверенный в нашей скромности, старик позволял себе говорить нараспашку. Мардарий стоял крепко в своей позиции высших взглядов и храбро защищал свои доказательства; а нам оставалось только слушать их литературные разговоры, потому что мы не смели огорчить старика нашим собственным мнением, а молодого нашего приятеля не желали раздражать некоторыми противоречиями.