О сильных мира того - [3]

Владимир Дуров продолжает интенсивно работать на Старой Божедомке и делать все новые и новые открытия.

Но у него имеется еще несколько «дубликатов», которые легко скользят по проторенной нашим народным сатириком дороге.

У Дурова имеются двойники.

У Владимира Дурова был сын, тоже Владимир. Как отец, он бросил учение в школе и 18 лет впервые выступил на цирковой арене. Проработав в цирке 3 года, юноша скончался от туберкулеза. У Владимира Дурова есть племянники: сын покойного Анатолия, Анатолий Штадлер, выступающий в данное время за границей с дрессированными животными, которых покупает уже обученными болевой дрессировкой. Племянница В. Дурова, дочь Анатолия, выступает на арене цирка с отгадыванием чисел.

Существует еще Дуров-Чукаев, клоун и дрессировщик.

Дуров-Дурнов, бывший шталмейстер цирка.

И, наконец, Дурова Елена, настоящая фамилия которой — Фачиоли, она выступает с дрессированными собаками.

Да мало ли еще на свете Дуровых.

А настоящий Дуров Владимир старший сидит в своем «Научном и культурнo-пpoсветительнoм уголке» в Москве и неутомимо работает.

Это — настоящий народный шут, первый, бросивший свободное слове с арены цирка в народ.

Ал. Алтаев.

Моя первая политическая сатира

Вот я и на шпалах.

На пути из Твери в Клин.

Я бежал из Твери подальше от неудачной любви, от насмешки балаганщиков, от желания антрепренера Ринальдо меня закабалить.

С саквояжем за спиной, весело перепрыгивая со шпалы на шпалу, я думал о прошлом.

Живо представлял себе фокусника Ринальдо, которого я ловко оставил в дураках своим последним — «фокусом», т.-е. удрав от него.

Две змеи рельсов, блестя, извивались меж густых лесов. Туда в лесную прохладу стремилась углубиться моя душа.

Свежий, здоровый, напевал я строфы моего куплета «Все замерзло»:

Ветерком пальто подбито

И в кармане ни гроша,

В этой доле поневоле

Затанцуешь антраша.

С надеждой смотрел я вперед. Тяжелый саквояж не казался тяжелым. Длинные брюки с балаганного режиссера Пащенко не мешали мне порхать как балерине.

Оставляю за собой версту за верстой.

Солнце садится. И я в лесу.

Сел. Отдохнул.

И постепенно, незаметно для меня, природа начала оказывать влияние на мое настроение.

Повеяло прохладой. Лес таинственно шумел. Через полотно дороги быстро пробежал какой-то зверек. Я дрогнул. Кажется, заяц.

Всматриваюсь в гущу леса. Делается немного страшно. Чувство одиночества охватывает вдруг мою душу. Я бросаю мои думы о прошлом и задумываюсь над будущим. Что оно мне сулит? Где я буду спать и что я буду есть, — в первый раз пришло мне в голову.

До Клина еще далеко. Чорт возьми, жутко. Мало того страшно: лес тянется без конца. Хоть бы одно живое существо. А деревья, словно шушукаясь, насмешливо надо мной, все сильней и сильней покачивались из стороны в сторону.

Когда же он кончится этот лес? Вдали только темная синева.

Пахнуло с боку сыростью болота. Холодный пот выступил на лбу.

Саквояж делается все тяжелее и тяжелее. Ремень врезался в ключицу. Скривившийся сапог тер ногу. Отдохнуть бы. Нет, страшно. Нет, вперед…

Резко повернулись рельсы влево. Перед глазами, картина изменилась. На повороте стояла будка стрелочника.

Сердце усиленно забилось. Энергия заставила прибавить шагу. Опять усталости как не бывало.

— Дедушка, пусти. Пить хочу, — обратился я к старику, сидевшему в будке стрелочника.

Залаяла на меня собачонка. Я, шутя, ответил тем же,

Старик сердито открыл дверь.

— Ну, пей!

Осведомившись, кто я и, получив ответ, что — фокусник, он захлопнул предо мной дверь…

А саквояж все давит и давит.

Надо бы облегчить.

Что можно выкинуть из саквояжа?

Посмотрим.

Быстро за дело.

Саквояж распакован. Тяжелые книги нот, оркестровка ненужных уже куплетов мигом разлетелись по ветру. Переплеты шлепнулись в траву, листы полетели, как гигантские бабочки, в кусты.

Что еще можно?

А, вот и парик от пантомимы. Хоть не тяжел и места почти не занимает, но он мне напоминает о моей роли старика в пантомиме «Арлекин-скелет», — роли для меня несимпатичной, ибо мое призвание было изображать комиков.

И парик полетел за нотными листами.

На дне саквояжа лежали деревянные крепкие клише с вырезом посредине для шрифта.

Я вытащил клише, изображающее плачущую физиономию с крупными слезами в грецкий орех.

Ох, жалко бросать. Сам вырезывал перочинным ножиком и натер себе порядочные мозоли, но ключица и спина дороже.

Бесцеремонно бросить клише, плод тяжелых трудов, как я сейчас швырнул ноты и парик, я не решался и, высмотрев подходящий сучок, прислонил к нему мое клише.

Чу, идет кто-то,

Я подобрал саквояж и шмыг в гущу зелени.

Вдали показалась в лаптях, с котомкой за плечами и с сучковатой палкой сгорбленная фигура старухи.

Старуха подошла к дереву с клише.

Увидя доску с каким-то изображением, она приблизилась и стала с опаской осматривать ее со всех сторон. Палка выскочила у нее из рук.

Старуха пробормотала какую-то молитву и стала учащенно крестится.

Я не переставал наблюдать.

Баба стала на колени, подняла руки к небу, причитая вслух, ударяясь лбом о землю и об корень дерева и, наконец, приложилась с благоговением к моему клише.

Я не выдержал и фыркнул!

Баба шарахнулась в сторону.

— Свят, свят, свят! С нами крестная сила, — с этим словами бросилась она назад.