О сапожнике Матоуше и его друзьях - [55]

— Что это шептала тебе проклятая Анча, как только ты оделся и вышел из комнаты? — напустилась на него жена утром за завтраком.

— Она мне сказала, что Иозка плохо ходит за лошадьми.

— Врешь, Иуда… Я ведь видела все, что вы в сарае делали. — Жена передохнула и злобно крикнула: — Ты…

Она хотела обругать его «свиньей», но голос изменил ей, она задохнулась, нос у нее покраснел от возмущения.

— У меня в постели ты словно покойник, — захрипела Найманова, и дождь ругательств обрушился на его голову. Староста молча глотал похлебку, только в горле булькало да кадык двигался вверх и вниз. Он нарушил свое молчание, когда жена пригрозила развестись с ним и забрать свое приданое. Это его испугало. Никогда еще до сих пор она этого не говорила.

— Тереза, перестань! — повторит он несколько раз подряд.

Однако ничего не помогало. Устав от ее крика, староста отправился во двор. Тереза — за ним. Он осматривал конюшни — за спиной раздавались угрозы подать на него в суд. Он пошел в амбар посмотреть, не едят ли мыши зерно, а жена кричит ему вслед:

— Я расскажу всем, что ты за птица, Иуда!

Приданое, суд, Иуда, жандармы — все это она жужжала ему в уши, словно шершень. Он еще никогда не видал жену в таком бешенстве.

— Ну, раз случилось, так случилось… Ты мне должна простить.

Найман признал себя виновным и чуть было не сказал, как маленький, что больше не будет, так она допекла его. Слово «простить» она слышала впервые. Но ее смягчило не раскаяние мужа, а торжество победы. Она заплакала.

— Обещай, что больше не будешь мне изменять.

Староста обещал, он готов был поклясться сатаной: так подействовали на него слова жены о приданом.

— И еще я скажу тебе, — добавила решительно жена, — если какая из твоих девок придет ко мне с ублюдком, лучше не спрашивай, что я с тобой сделаю.

Над старостой нависли Иуда, суд, а тут еще приданое. С этой ношей он отправился в поле и, размахивая большими, как лопаты, руками, шептал:

— Только без ублюдка.

Этого он боялся больше всего.

Чтоб забыть о своем страхе и заботах, он обернулся к избушке Доленяка и погрозил кулаком:

— Подожди… как только придут жандармы, я на тебе сорву зло.

— Староста! — услышал он вдруг женский голос.

За ним бежала Маржка.

— Ты чего хочешь?

— Я должна с вами поговорить.

Маржка немного покраснела, немного заикалась.

— Ну, говори, только скорей.

— Я затяжелела.

— Что такое?

— Ну… Я от вас беременна…

Он с ожесточением сплюнул.

— Не может быть, Мария.

Староста начал называть ее вместо Маржки Марией.

— Нет, староста, это правда. Шестой месяц.

Найман снял кепку и почесал за ухом. Он был так потрясен, что забыл о куреве, и трубка у него погасла.

— Что же мы будем делать, Мария?

— Я не знаю, староста.

Слова «Мария» и «староста» все время чередовались, словно кружился волчок.

— Может, ты бы ушла куда-нибудь, где тебя люди не знают?

— Нет, я не могу.

— Ну, так что же делать?

— Это уж ваше дело.

Староста понял ее.

— Иозка ведь тоже ходил к тебе.

— Только с рождества, с тех пор, как я служу у Верунача.

Староста чувствовал себя так, будто с его головы слетела корона. Он стоял перед Маржкой растерявшись, как мальчик. У него перехватило горло, он сплюнул, а потом сказал:

— Послушай, Марженка, знаешь, что ты сделай?

Мария поднялась еще выше — стала Марженкой.

— Что?

Староста оглянулся вокруг, готовясь сказать по секрету то, чего не должны были слышать даже певшие над головой жаворонки, и зашептал:

— Свали все на Иозку!

— Это было бы клеветой, — ведь не он же это сделал.

— Я бы тебе заплатил.

— А сколько?

Староста поднял погасшую трубку, прищурил правый глаз и сказал:

— Я дам тебе десять золотых серебром.

Маржка расхохоталась.

— Чему ты смеешься, Марженка?

— За десятку взять на душу такой тяжкий грех?

Староста торговался, уговаривал и набавил еще пять золотых.

— Нет, выкладывайте больше.

— Ведь это кровные деньги.

— Тогда оставьте их себе, а я пойду скажу вашей жене.

Маржка оскалила зубы, повернулась и быстро пошла.

На старосту свалилось: Иуда, приданое с судом и, наконец, ублюдок. Он побежал за батрачкой и поймал ее за платье.

— Не дури, Марженка!.. Если уж это необходимо, так я дам тебе две десятки.

— Послушайте, староста!

— Еще тебе мало?

— Я о другом… Вы, говорят, все об избушке знаете.

— Почему ты спрашиваешь об этом?..

— Ну, к чему длинные разговоры… Если вы отпустите того человека, сделаете так, чтобы он мог бежать, тогда…

— Что… что тогда?

— Тогда я не выдам вас и все свалю на Иозку.

— Задаром?

— Ну, нет. Дадите мне только десятку… вы же мне ничего еще не дали.

— Уступи.

— Не уступлю… Но, помните, ничего не должно случиться и с хромым кузнецом за то, что он прятал этого человека.

Все в Иуде протестовало, но страх победил.

— Ну, так я тебе дам десятку и Доленяка оставлю в покое. Побожись только, что не скажешь.

— Ей-богу, буду молчать! — отрезала Маржка и засмеялась.

Староста свободно вздохнул, успокоился, и его кадык спокойно задвигался то вниз, то вверх.

— Хорошо, но только этот недобрый гость должен сейчас же уйти, пока жандармы не пронюхали.

— Вы же еще не дали знать им?

— Нет, — ответил староста и чуть не проговорился, что еще до завтрака написал донос, но не успел отослать его.