О сапожнике Матоуше и его друзьях - [21]

Иржик быстро ответил:

— Так, как ты посоветуешь.

— Оставайся с матерью.

Глаза его заблестели; он воскликнул радостно:

— С матерью и с тобой!

Когда он уходил, Розарка поглядела ему вслед, презрительно надула губы и прошептала:

— Трус… Жалко Матоуша.

В омуте жизненных забот, среди бездны горестей и изнурительной работы засверкали огоньки, которые осветили тьму векового рабства. То были не блуждающие огоньки, что поднимаются из болот и мерцают в ночной тьме, — нет, это был яркий свет, забивший из сердец людей, забросивших свои дела, избы, своих возлюбленных, своих жен, детей и все, что наполняло тяжелые дни их жизни.

— Подымайтесь на помощь Праге! — гремело в бараках и избах. Каждый стремился обзавестись ружьем; тот, кто его не имел, обегал не только деревню, но и всю округу. Ружей нашлось достаточно: в деревнях было много браконьеров. Теперь они вытаскивали свои припрятанные от лесников сокровища из-под крыш и из других тайников. «Ружье! Ружье!..» — в один голос кричали горцы и жители долин. На свет божий извлекались диковинные образцы ружей, от пуль которых в свое время гибли в лунные ночи господские зайцы, а иногда серны и даже олени. Матоуш забрел в соседнее село, где жил его двоюродный брат, и, раздобыв ружье, начистил его так, что металлические части сверкали, как серебро.

Стояли долгие весенние дни. Длиннее стали тени; вечер уже спускался на землю, когда гвардейцы пришли на сбор. Все столпились вокруг высокого ясеня перед домом старосты и стали толковать о походе. Много было речей, мнений, желаний, наконец сошлись на одном.

— Значит, — закончил совещание староста Кольда, — все мы соберемся здесь завтра рано утром и выступим. У кого нет ружья, те получат пики, нам заготовила их на свои средства община.

— Только ни слова женщинам о том, что мы уходим уже завтра, — заметил Матоуш.

— Что ты хочешь сказать, Штепанек?

Матоуш был теперь «произведен» в Штепанека по обычаю чешских горцев, у которых в то время фамилия была почетным добавлением к имени. Франта, Иозка, Тонда, Петр, Куба, Войта, Вашек, Гонза, а иногда также и Гонцира были повседневным привычным обращением; по фамилии же обращались к человеку, который уже что-то значил. А авторитет Матоуша сильно вырос: ведь он был душой и сердцем гвардии, умел подымать боевой дух гвардейцев, знал строевую службу как таблицу умножения.

Гвардейцы немного поспорили, стоит ли говорить женам, что завтра рано утром они отправляются в путь.

— Но ведь все женщины на деревне уже знают об этом, даже заранее поплакали. Ты, Матоуш, говоришь глупости.

Если дело касалось строевой выучки, тут Штепанек всегда оставался победителем, но там, где требовалось спокойное обсуждение, он был слаб. Ведь за его предложением стояла тень Ружены…

На том и разошлись. Только Бабец, старый солдат-артиллерист, которого на селе прозвали Швейда, отстав, пробурчал старосте:

— У этого сапожника что-то сидит в башке. Какие-то странные мысли. Поверьте, намучаемся мы с ним в походе; он не захочет подчиняться, а для солдата — это главное.

Сказав это, он почесал спину. Она у него часто чесалась с тех пор, как он пришел с военной службы, где ему пришлось однажды за непослушание пройти сквозь строй: Всякий раз, как рубцы на спине давали о себе знать, Бабец — правда, несколько с запозданием — вспоминал, что повиновение — первая обязанность солдата…

— Староста, — продолжил он разговор, избавившись от зуда на спине, — у вас два ружья. Одолжите мне одно в поход.

— Я отдал второе Гавлу. Возьмите себе пику… Но вы могли бы и не ходить с отрядом. Ведь вам уже пятьдесят лет, а пойдут только те, кому не больше сорока.

— Нет… нет… Я пойду вместе со всеми. Дайте мне эту пику сейчас, чтобы я ее мог ночью отточить.

Староста повел его на чердак, превращенный в сельский оружейный склад.

— Вот, выбирайте.

Внимательно, с пониманием дела осмотрев пики, старый солдат выбрал себе самую лучшую.

— Хороша против кавалеристов, — сказал он, любуясь пикой, и сошел вниз. Он говорил без умолку и, как видно, не собирался уходить.

«Ага», — смекнул про себя Кольда и пошел в дом.

— Доброй ночи! — крикнул ему вслед старый Швейда; в его голосе звучала обманутая надежда.

— Подождите, — услышал он в ответ.

Вскоре глава общины возвратился со стаканом водки и подал солдату. Тот осушил стакан одним духом и стал шарить по карманам, словно хотел заплатить, хотя знал, что там не было ни гроша.

— Ну, чего там… Летом на жатве отработаете.

Испивши чудесной влаги, Бабец с пикой на плече поплелся ко двору брата, где работал батраком. Такова была тогда судьба отслуживших солдат. Огненный глоток водки разжег в нем воспоминания об Италии, где когда-то австрийцы наводили порядок, нарушенный итальянскими повстанцами, о пражском гарнизоне, где Бабец прослужил много лет.

— Может, она еще и жива, — шептал он, вспоминая господскую кухарку Бету, ее толстенькие щечки и многие другие редкие достоинства, но больше всего — сливовые кнедлики. Там ему, статному рослому гренадеру, нередко перепадал и кусок мяса.

«Тогда я был бравым парнем», — хвастался он сам перед собой. И вместе с воспоминаниями в него будто влилась и прежняя сила, распрямившая плечи старого солдата, согнутые тяжелой изнурительной работой. Он разгладил усы и зашагал так, словно под дробь барабана маршировал в строю.