О религии Льва Толстого - [71]
«Женщина говорит ему: Господин! Тебе и почерпнуть нечем, а колодезь глубокий: откуда же у Тебя вода живая? Неужели Ты больше отца нашего Иакова, который дал нам этот колодезь, и сам из него пил, и дети его, и скот его? Иисус сказал ей в ответ: всякий, пьюющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, то не будет жаждать вовек…» (Ин. 4, 11—14).
Чудесный колодезь отца нашего Иакова — это не то, что нужно было Толстому, это — данность чуда, он упрямо добивался чуда, как заданности, самовластно, подвигом отчаянных усилий личной воли покушаясь на него. До цинизма неверовавший в чудо, он только и делал, что дерзко требовал его, или, вернее, не требовал, а упрямо пытался сотворить, упрямо и самочинно чудо-творствовал. В веках истории, в существе тысячелетнего роста земного бытия человека — это так, быть может — чудом промысла Божьего, Божьим попустительством — так, а не иначе, а я, Толстой, так не хочу, и чуда этого, постигаемого, почти постигнутого художественным гением, моим же гением, понимать и принимать все-таки не хочу, не могу… Это так, «и это нехорошо», должно быть иначе; по-моему, и по слову моему, слову человеческому — да будет, стоит только захотеть и поналечь… Но вот ведь, Толстой же, Л. Н., в тяжестях семейных обстоятельств, с силой и убеждением говорит: «Не моя воля да будет, но Твоя, и не то, чего я хочу, а то, что Ты хочешь, и не так как я хочу, а так как Ты хочешь. Вот это я думаю»…[161].
И рядом с этим, таким большим и серьезным, он же, Л. Н., говорит: «Теперь (последний год жизни) особенно живо чувствую огромный вред церкви»[162]. Все это и с тем же молитвенным настроением Господней молитвы, отказ от истории («история скрывает правду»[163]), от быта, от государства, семьи и отечества, от того, что есть и что не может не быть, должно быть, если уже «не так, как я хочу». И все это часто до таких пределов, когда уже трудно верится, — не хочется верить…
Вот есть же в жизнеописании Толстого даже и такая безвкусица: «Мне нравится, произнес он, то, что сказал перед смертью Вольтер, отказавшись от причащения, о чем его просили близкие: я умираю, обожая Бога, любя своих друзей и не ненавидя своих врагов, и питая отвращение к суеверию»[164].
В «Исповеди» Толстого, этом единственном православном в некоторых своих моментах и настроениях произведении его, есть такое место: «Где жизнь, там и вера; с тех пор, как существует человечество, существует и вера, которая дает возможность жить, и главные черты веры везде и всегда одни и те же… Вера есть искание смысла человеческой жизни, вследствие которой человек не уничтожает себя, а живет. Вера есть сила жизни… Понятие бесконечного Бога, божественности души, связи дел людских с Богом, единства, сущности души, человеческого понятия нравственного добра и зла — суть понятия, выработанные в скрывающейся бесконечности мысли человеческой, суть те понятия, без которых не было бы жизни и меня самого, а я, отринув всю эту работу человечества, хочу все сам один сделать по-новому и по-своему… я начинал понимать, что в ответах, даваемых верою, хранится глубочайшая мудрость человечества, и что и я не имел права отрицать их на основании разума». Однако, на основании все того же протестующего разума, самочинной совести, Толстой опять и опять отринул работу человечества и до конца своего хотения сделать все «сам, один — по-новому, по-своему», по-своевольно-хорошему.
А минутами, благодатными минутами — в период «Исповеди», не в период писания, а переживания ее, — Толстой был страшно близок к постижению той тайны живой веры, тайны, дающей людям силу жить. Пронесшийся в душе Толстого бушующий ураган тревожных сомнений, тоски и отчаяния оставил его на самом жутком острие томящего вопроса о смысле жизни.
«С тех пор как началась какая-нибудь жизнь людей, — писалось в «Исповеди», у них уже был этот смысл жизни, и они вели эту жизнь, дошедшую до меня. Все, что есть во мне и около меня, — все и плотское и не плотское, все это — плод их знания жизни. Те самые орудия мысли, которыми я обсуждаю эту жизнь и осуждаю ее, — все это не мной, а ими сделано. Сам я родился, воспитался, вырос, благодаря им. Они выкопали железо, научили рубить лес, приручили коров, лошадей, научили сеять, научили жить вместе, урядили нашу жизнь; они научили меня думать, говорить. А я-то — их произведение, ими вскормленный, ими наученный, их мыслями и словами — доказал им, что они — бессмыслица! Тут что-то не так, говорил я себе. — «Где-нибудь я ошибся…» Но следующая за этим попытка научиться правде жизни, дающей силу жить, «у миллиардов отживших и живых людей, которые делают и несут свою и нашу жизнь», разбилась о бесчисленные маленькие сопротивления. Смысл жизни, — Толстой это тогда слишком понимал, — «народ черпает из всего вероучения, переданного и передаваемого ему пастырями и преданиями. Но с этим смыслом народной веры неразрывно связано много такого, что отталкивало меня и представлялось необъяснимым: таинства, церковные службы, посты, поклонение мощам и иконам. Отделить одно от другого народ не может, не мог и я…» «Я желал всеми силами души быть в состоянии слиться с народом, …
