О религии Льва Толстого - [73]

», — при этом взял из своего кармана книжку и подал Леонтьеву. В это время у Леонтьева была брошюра Елеонского, в которой доказана тождественность и неповрежденность Евангелия и отвергались противные мнения Толстого. Леонтьев подал ее Л. Н., но он сказал: «Брошюра дельная, она рекламирует и мое Евангелие». Тут Леонтьев не сдержал себя, вспыхнул и сказал: «Как это возможно, чтобы здесь в пустыни быть, где такой старец как о. Амвросий, и говорить о своем Евангелии? Это можно разве в какой глуши, в Томске что-ли?» Замечание это задело гордость Л. Н. Он резко ответил: «Что-ж, у тебя много знакомых, пиши в Петербург: может быть, сошлют меня в Томск». Затем ушел в гостиницу и уехал в Ясную Поляну, не побывав у старца. На другой день Леонтьев просил Е. узнать от о. Амвросия подробности о его беседе с Толстым, но о. Амвросий одно велел передать Леонтьеву, что Толстой был у него около часа. «При входе Толстого в мою келью, я благословил его, и он поцеловал мою руку. А когда стал прощаться, то, чтобы избежать благословения, поцеловал меня в щеку». Рассказывая это, старец едва дышал, так сильно утомила его беседа с графом. «Горд очень», — добавил о. Амвросий».

Пусть все это пересказано в «Историческом описании» с значительными утолщениями линий, но ведь «евангелие» Л. Толстого — известно, оно — свое, слишком свое. В христианстве Толстому дорого то, что отвечает его собственной вере, его личной религии Толстовско-человечьей, слишком человечьей. Ведь вся конструкция Толстовского богословия, — простая до детскости и мощная этой своей кровянистой детскостью, — совершенно исключает всякий теозис, больше — его теодицея доброго Бога, Бога добра, обращается силою вещей в констатирование бессилия Бога, бессилия добра и бессмыслицы жизни. Богу просто нет дела до истории человечества. Его нет, если она есть. Но Он нужен, и нужно заново начать сознавать Его, заново создавать жизнь людей, начать творить земное бытие человеческое по-новому, по-моему, тогда только и обнаружится и истинная воля «Божья», воля требовательной совести человеческой.

У Толстого пассивный протест, смиренный бунт — неслышное посягательство на чудотворение, на своевластное, своеумное, своевольное разрешение мировой и личной трагедии.

Та правда, то, отчего рвался Толстой всеми силами своей души, расцветает с каждой весной и вянет по осени, но та правда, к которой он рвался — бездейственна, и бездейственна оттого, что ею созидается неразрешимая антиномия, не разрешенная ни жизнью, ни смертью Толстого. Антиномия эта в стремлении покориться Богу, противоборствуя воле Его, проявляющейся в мире, говоря затасканными словами Карамазова, Бога принять без мира Божьего, в стремлении, наконец, сотворить свой мир, показать свое чудо, от себя, без веры в чудеса от Бога. Последний предел всех разрешений Толстовского вопроса о том, как жить свято и праведно, крайняя точка всех опрощений, несопротивлений, небрачения, некурения, неедения, неделания и других «не», всего бескрестного Толстовского аскетизма, — суметь жить, не живя, добыть в земной жизни такую правду, по которой на земле жить нельзя, оставаясь в мире, в истории, — нельзя жить своей волей без особой благодатной помощи свыше, без чудесной помощи Божией, как жили святые и подвижники. Конечно, это квадратура круга — жить, не живя, своими-то личными, безблагодатными силами, — в мире быть и мира не познать, жить на земле и землю не принимать. Здесь бессилие совести обезбоженной, бестайной религиозности. Церковное христианство в подвиге аскетического жизнечувствования, приобщая тайне крестности Христовой в Святых Таинствах своих все живое, мистически разрешает эту антиномию правды и жизни. «Мы знаем, что мы от Бога, и что мир лежит во зле. Знаем также, что Сын Божий пришел и дал нам свет и разум, да познаем Бога истинного, и да будем в истинном Сыне Его Иисусе Христе. Сей есть истинный Бог и жизнь вечная» (1 Ин. 5, 19-20). Морально-рационалистически, одной гордыней большой совести, величайшей мукой без креста и религией без Христа, одиноким человеколюбием, огромностью человечьей — какая бы она ни была, — антиномии этой не разрешить, как бы трогательна и величественна ни была одинокая неверующая молитва Толстого, как бы ни умилял его подвиг веры неверующей…

Ведь здесь, в конце концов, просто кассация всего дела Христова, здесь шевелится мысль о новом искуплении, о новом спасении. Если Христос… не смог, и Церковь… лжет, то не ужели же Толстой, какой он ни будь с человеческой стороны, и мы, если за ним понатужимся, — можем! Если Христос не воскрес, и суетна наша старая вера, то жизнь и смерть Толстого, отстраняя эту старую веру, разве в силах дать жить новою верой?

Как в жизни Толстой не решил страшной антиномии, но безнадежно решал, так и уходом, и смертью решал, не решив… Смерть Толстого — последнее крушение его вымогательства чуда от себя.

Весь душевный облик Льва Николаевича, все настроения и стремления последней полосы его жизни, последние дни, уход, — все это удивительно христианское по внешности; и здесь большой и страшный соблазн для всех, утративших живое чувство подлинного, церковного христианства, обаяние религии истинной, исторической.