О процессе цивилизации [заметки]

1

Thompson J.W. Economic and Social History of Europe in the Later Middle Ages (1300–1530). N. Y.-L., 1931. P. 506–507.

2

Примером этого могут служить последствия, которые повлекло за собой состояние казны каролингских времен. Быть может, эти последствия не так значительны, как может показаться, если судить по приводимой ниже цитате; однако состояние казны, fiscus, y Каролингов, конечно же, сыграло свою роль в формировании национальных границ. См.: Thompson J.W. Economic and Social History of the Middle Ages (300-1300). N.Y.-L., 1928. P. 241–242: «The wide-spread character of the Carolingian fisc… made the fisc like a vast net in which the Empire was held. The division and dissipation of the fisc was a more important factor in the dissolution of the Frankish Empire than the local political ambition of the proprietary nobles…

The historical fact that the heart of the fisc was situated in cetral Europe accounts for the partitions of central Europe in the ninth century, and made these regions a battle-ground of kings long before they became a battleground of nations… The dividing frontier between future France and future Germany was drawn in the ninth century because of the greatest block of the fisc lay between them». («Широкое распространение Каролингского фиска… сделало из него обширную сеть, в которой удерживалась вся империя. Разделение и растворение фиска представляли собой значительно более важный фактор в распаде империи франков, чем местные политические притязания удельной аристократии… Тот исторический факт, что сердцевина фиска располагалась в Центральной Европе, объясняет членение Центральной Европы в IX в., что сделало эти районы полем битвы между королями задолго до того, как они стали полем битвы между нациями…» Граница между будущей Францией и будущей Германией была начертана в IX в., поскольку между этими районами лежала мощная преграда для фиска… — А.Р.).

См. также: Thompson J.W. The Dissolution of the Carolingian Fisc. Berkeley: University of California Press, 1935.

3

Luchaire A. Les premieres Capétiens. P., 1901. P. 180.

4

Petit-Dutaillis Ch. La Monarchie féodale en France et en Angleterre. P., 1933. P. 8; см. прилагаемые карты. Подробнее о восточной границе западнофранкского государства и ее перемещениях см.: Kern F. Die Anfänge der französischen Ausdehnungs-politik. Tübingen, 1910. S. 16.

5

Kirn P. Das Abendland vom Ausgang der Antike bis zum Zerfall des karolingischen Reiches // Propyläen-Weltgeschichte. В., 1932. Bd. III. S. 118.

6

Brunner. Deutsche Rechtsgeschichte. Цит. по: Dopsch A. Wirtschaftliche und soziale Grundlagen der europäischen Kulturentwicklung. Wien, 1924. T. II. S. 100–101.

7

Dopsch A. Wirtschaftliche und soziale Grundlagen der europäischen Kulturentwicklung aus der Zeit von Cäsar bis auf Karl von Großen. Wien, 1918–1924. T. II. S. 115.

8

Kirn P. Ор. cit. S. 118.

9

Hoffman A. v. Politische Geschichte der Deutschen. Stuttgart-B., 1921–1928. Bd. I. S. 405.

10

Dümmler E. Geschichte des ostfränkischen Reiches. В., 1862–1888. Bd. III. S. 306.

11

Kirn P. Politische Geschichte der deutschen Grenzen. Lpzg., 1934. S. 24.

12

Lot F. Les dernieres Carolingiens. P., 1891. S. 4; Calmette J. Le monde féodal. P., 1934. P. 119.

13

Beaudoin, цит. по: Calmette. Le monde feodal. P., 1934. P. 27.

14

Настал день, когда потомок Карла Великого, окруженный собственниками — хозяевами своих доменов, уже не мог найти иного средства удерживать людей у себя на службе, кроме как раздать им земли фиска с предоставлением иммунитета; иначе говоря, он делал их все более независимыми, чтобы продолжать править, а для того должен был все больше отрекаться от власти.

15

Luchaire A. Les premiers Capétiens. P. 27. Картину распределения власти во времена Гуго Капета см. также: Mignet M. Essai sur la formation territoriale et politique de la France // Notices et Mémoires historiques. P., 1845. Vol. II. P.154f.

16

Luchaire A. Histoire des Instituions Monarchiques de la France sous les premiers Capétiens (987-1180). P., 1883. Vol. II. Notes et Appendices. P. 329.

17

Hampe K. Abendländisches Hochmittelalter // Propyläen-Weltgeschichte. В., 1932. Bd. III. S. 306.

18

Kirn P. Das Abendland vom Ausgang der Antike bis zum Zerfall des karolingischen Reiches. S. 119.

19

Dopsch A. Die Wirtschaftsentwicklung der Karolingerzeit, vornehmlich in Deutschland. Weimar, 1912. Bd. I. S. 162. В целом о поместье рыцаря и деревне см.: Barnes, Flugel. Economic History of Europe. L., 1930. The Manor. P.163ff.

20

Bloch M. Les caractères originaux de l’histoire rurale française. Oslo, 1931. P. 23.

21

Dopsch A. Wirtschafliche und soziale Grundlagen der europäischen Kulturentwicklung aus der Zeit von Cäesar bis auf Karl den Großen. T. IL S. 309. Ср. также фрагмент: «Чем большей была фактическая власть, хозяйственная и социальная опора у такого должностного лица, тем меньше мог король даже думать о том, чтобы после смерти чиновника забрать этот пост и отдать его кому-либо, не принадлежащему к его семье» (Ibid. S. 115.).

22

Calmette J. La société féodale. P., 1932. P. 3.

23

Calmette J. La société féodale. P. 4. В связи с этим представляет интерес сопоставление европейского и японского феодализма, см.: Macleod W. Ch. The Origin and History of Politics. N.Y., 1931. P. 160ff. Правда, здесь (р. 162) феодализация в западном мире более объясняется предшествующими позднеримскими институтами, а не принудительностью актуальных взаимосвязей: «Many writers appear to believe that western European feudalism has its institutional origuns in Pre-Roman Teutonic institutions. Let us explain to the student that the fact is that Germanic invaders merely seized upon those contractual instituitions of the later Roman empire which…» («Многие авторы полагают, что западноевропейский феодализм имел свои институциональные истоки в доримских тевтонских институтах. Стоит показать студентам тот факт, что вторгнувшиеся германцы просто переняли те договорные учреждения поздней Римской империи, которые…». — А.Р.). Но именно тот факт, что в самых различных частях земли образуются аналогичные феодальные формы отношений и институты, становится понятным лишь в том случае, если четко видны сила актуальных отношений принуждения и механизмы взаимосвязи. Только анализ последних проясняет различия между процессами феодализации и феодальными институтами в разных обществах.

Другое сопоставление различных феодальных обществ мы находим у Отто Хинце (см.: Hintze O. Wesen und Verbreitung des Feudalismus // Sitzungsberichte der Preussischen Akademie der Wissenschaften. Phil.-hist. Klasse. В., 1929. S. 321 ff.). Находясь под влиянием рассуждений Макса Вебера о методе исторического и социологического исследования, автор пытается «описать тот идеальный тип, который лежит в основании понятия феодализма». Хотя автор здесь уже переходит от старого способа написания истории к новому, более полно учитывающему актуальные социальные структуры, а потому в отдельных случаях приходит к весьма плодотворным выводам, это сравнение различных феодальных обществ представляет собой один из многочисленных примеров трудностей, возникающих у историков, когда они перенимают основные методические идеи Макса Вебера, а именно — говоря словами Отто Хинце — следуют его стремлению получить «доступные созерцанию абстракции, типические образования». То, что наблюдатель находит сходным между различными людьми и обществами, относится не к идеальным типам, т. е. «типам», созданным при помощи мысленных операций исследователя, но к действительному сходству самих социальных структур. Если нет этого родства между ними, то невозможно и понятийное образование «типов» в концепциях историков. Это становится ясно, когда понятию «идеального типа» пытаются противопоставить другое, а именно, понятие реального типа. Сходство различных феодальных обществ является не искусственным продуктом мышления, а — скажем это еще раз — результатом принудительных взаимосвязей сходного рода. Они действительно, а не только согласно «идее», ведут к сходным историческим процессам, к родственным формам отношений и институтам в самые разные времена и в самых различных частях земного шара. (Теоретико-познавательное обоснование этих мыслей мы здесь не приводим; некоторые размышления по поводу этой проблемы приведены в прим. 129 к цитируемой работе «Общество индивидов»).

Пара выбранных наугад примеров, коими я обязан Ральфу Бонвиту, показывает, насколько принудительные взаимосвязи в Японии, приведшие к феодальным формам отношений и институтам, были близки структурам и взаимосвязям, известным нам по западному Средневековью. Сравнительный структурный анализ одновременно может прояснить и то своеобразие, каковым обладали феодальные институты в Японии, равно как и особенности их исторического развития, отличного от западного.

Тот же результат дает пробное исследование военного общества гомеровской эпохи. Возьмем для примера хотя бы одно явление: возникновение великих эпических циклов в античном обществе благородных воинов, равно как в западном рыцарском обществе или во многих других со сходной социальной структурой, не нуждается в спекулятивных биологизаторских гипотезах вроде «молодого возраста» общественного «организма». Для объяснения нам достаточно полного исследования специфических форм общения, которые сформировались при средних и крупных феодальных дворах или возникли во время рыцарских войн и походов. Певцы и чтецы сообщали информацию о судьбах и геройских деяниях великих воинов в стихах, которые передавались затем из уст в уста; они занимали определенное место в актуальной жизни этих феодальных обществ и выполняли определенную функцию в зависимости от положения тех же певцов в рамках одного племени.

О структурных изменениях в античном военном обществе говорят нам и исследования, посвященные изменениям стиля античных ваз и изображений на них. Например, если на вазах определенного периода появлялись «барочные» по стилю образы с аффектированными или «утонченными» жестами и одеяниями, то причины этого нужно искать не в биологическом «постарении» общества, но в процессе дифференциации, который вел к выделению из общей массы воинов богатых домов военных вождей или князей, к появлению «рыцарей», ведущих «придворную» жизнь, либо во влиянии на них других могущественных дворов. Постижение специфических противоречий и процессов европейского раннефеодального общества, облегчаемое наличием богатого фактического материала, помогает и при анализе античности. Разумеется, такие гипотезы нуждаются в строгой проверке, и их выдвижение должно сопровождаться структурно-историческим анализом самого античного материала.

Сравнительные социогенетические и структурно-исторические исследования такого рода пока почти не предпринимались. Для их проведения необходимо преодолеть как чрезмерно строгое разделение научных дисциплин, так и недостаточно тесную кооперацию различных областей науки, доныне затрудняющие работу такого рода. Например, для понимания раннефеодального общества и его структуры совершенно необходимо сравнительное исследование существующих в современном мире феодальных обществ, пока таковые еще имеются. Необходимые для изучения каждого общества мелкие детали, структурные связи и опосредования при фрагментарности дошедших до нас свидетельств стали бы понятны, если бы современные этнологи не ограничивались простейшими «племенами», а историки интересовались не только умершими обществами и ушедшими в небытие формами и процессами. Обе дисциплины должны совместно заниматься описанием тех ныне существующих обществ, напоминающих по своему строению средневековое западное общество; обе они должны интересоваться структурами таких обществ, функциональными зависимостями, связывающими людей в определенного рода союзах, теми принудительными силами, которые направляют трансформацию этих зависимостей и отношений.

24

По этому вопросу см.: Kulischer А., Kulischer E. Kriegs- und Wanderzüge. B.-Lpzg, 1932, S. 50f.

25

Bury I.B. History of the Eastern Roman Empire. 1912. P. 373 (цит. по: Kulischer A., Kulischer E. Ор. cit. S. 62).

26

Pirenne H. Les villes du moyen age. Bruxelles, 1927.

27

Kirn P. Politische Geschichte der deutschen Grenzen. Lpzg, 1934. S. 5. Подробнее о различиях в скорости и структуре феодальных процессов в Германии и Франции см.: Thompson J.B. German Feudalism //American Historical Review. 1923. Vol. XXVII. P. 440. Ср. также (Ibid. P. 444.): «What the ninth century did for France in transforming her into a feudal country was not done in Germany until the civil wars of the reign of Henry IV». («To, что девятый век сделал для превращения Франции в феодальную страну, было осуществлено в Германии только во времена гражданских войн в царствование Генриха IV». — А.Р.)

Правда, распад западнофранкского государства связывается здесь (Р. 443) — как впоследствии в работе Оулт (см.: Ault W.O. Europe in the Middle Ages. 1932) — прежде всего с более серьезной внешней угрозой: «Germany being less exposed to attack from outside and possessed of a firmer texture within than France, German feudalism did not become as hard and set a system as was French feudalism. „Old“ France crumbled away in the ninth and tenth centuries, „old“ Germany, anchored to the ancient duchies, which remained intact, retained its integrity» («Так как Германии меньше грозило вторжение извне и она обладала более прочным, чем Франция, строением, то немецкий феодализм не стал столь же жесткой системой, сколь феодализм французский. „Древняя“ Франция развалилась в IX–X вв., „древняя“ Германия, укорененная в своих незатронутых переменами исконных герцогствах, сохранила свою целостность». — А.Р.). Однако решающее значение для темпов и силы феодальной дезинтеграции западнофранкского государства имел как раз тот факт, что после того как норманны осели на землю, вторжения чужих племен, давление и угроза извне были здесь значительно меньшими, чем у восточных франков. Следовало бы еще проверить, распадаются ли некогда единые крупные области медленнее (а однажды распавшись, не интегрируются ли они с большим трудом), чем небольшие, — эта социальная механика нуждается в исследовании. Во всяком случае, постепенное ослабление дома Каролингов, хотя бы отчасти обусловленное уменьшением его богатства из-за раздачи земель за службу, разделом его между потомками (даже это нуждается в проверке), сопровождалось дезинтеграцией всего каролингского удела. Быть может, уже в IX в. у западных франков это движение зашло несколько дальше, чем в немецких областях. Но там оно замедлялось именно из-за наличия внешней угрозы. Существовавшая долгое время внешняя угроза давала отдельным немецким князьям возможность становиться центральными правителями за счет побед над общими врагами, а тем самым вновь оживала каролингская централизованная организация. Усилению центральной власти долгое время способствовала и возможность колониальной экспансии, захвата земель непосредственно у восточных границ немецкого рейха. В западнофранкских областях оба фактора — и угроза вторжения других племен, и возможность экспансии — играли значительно меньшую роль. Соответственно, меньшими были и шансы на образование сильного королевства: отсутствовала присущая королю «задача». Тем самым ускорялся и шел интенсивнее процесс феодальной дезинтеграции (см. выше, с. 20 сл. и с. 40–41).

28

Levasseur. La population française. P., 1889. P. 154. I.

29

Bloch M. Les caractères originaux de l’histoire rurale française. Oslo, 1931. P. 5.

30

Cohn W. Das Zeitalter der Normannen in Sicilien. Bonn — Lpzg, 1920.

31

See H. Französische Wirtschaftsgeschichte. Jena, 1930. S. 7.

32

Breysig K. Kulturgeschichte der Neuzeit. В., 1901. Bd. IL S. 937f. Особый интерес представляет следующий фрагмент: «Если сравнить образ действия трех монархий… и попытаться выяснить, чем объясняется различная степень успешности их действий, то последнюю причину этого различия следует искать не в отдельных удачах и неудачах. Норманнско-английское королевство извлекло пользу из тех обстоятельств, которые зависели не от королей, да и не от воли смертных вообще, но от сплетений событий внешней и внутренней истории Англии. Так как после 1066 г. новое государство в Англии строилось как бы с самого фундамента, то стало возможным использовать тот опыт, что уже имелся в больших монархиях в целом, и в особенности тот, которым располагала ближайшая, французская монархия. Раздробление ленов крупных феодалов, ликвидация наследования чинов — эти выводы норманнские короли сделали, глядя на судьбы ближайшего к ним королевства» (S. 948).

33

Pirenne H. Les villes du moyen age. Brüssel, 1927. P. 53. Противоположный подход к данной проблеме развивался и в последнее время Д. М. Петрушевским. Его работа (см.: Petrusevski D.M. Strittige Fragen der mittelalterlichen Verfassungs- und Wirtschaftsgeschichte // Zeitschrift für die gesamte Staatswissenschaft. Tübingen, 1928. Bd. 85,3. S. 468ff.) не лишена интереса, поскольку ее односторонность делает очевидными некоторые неясности, сохраняющиеся при традиционном историческом подходе, и присущую данному подходу неразработанность понятийного аппарата.

Скажем, расхожему представлению, будто античные города целиком исчезли в Средние века, здесь противопоставляется тезис, столь же односторонний и неточный, — достаточно сравнить его с более взвешенным подходом А. Пиренна (Pirenne H. Economic and Social History of Medieval Europe. L., 1936. P. 40): «When the Islamic invasion had bottled up the ports of the Tyrrhenian Sea… municipal activity rapidly died out. Save in southern Italy and in Venice, where it was maintained thanks to Byzantine trade, it disappeared everywhere. The towns continued in existence, but they lost their population of artisans and merchants and with it all that had survived of the municipal organization of the Roman Empire» («Когда исламское вторжение закрыло порты на Тирренском море… быстро замерла и городская активность. За исключением юга Италии и Венеции, где эта активность сохранялась благодаря торговле с Византией, она повсюду исчезает. Города продолжали существовать, но они теряют население, состоявшее из ремесленников и купцов, а вместе с ним и все то, что выжило от муниципальной организации Римской империи». — А.Р.)

Статическому представлению о «натуральном хозяйстве» и «денежном хозяйстве», выступающим не как обозначения направлений исторического процесса, но как два раздельных и несоединимых друг с другом состояния общественного тела, Петрушевский противопоставляет иное представление, согласно которому вообще не существовало никакого «натурального хозяйства»: «Не говоря уж о том, что само понятие „натуральное хозяйство“, как его понимает Макс Вебер, принадлежит к тем научно-утопическим терминам, которые не только не существуют и никогда не существовали в жизненной реальности, но которые, в отличие от других столь же утопических общих понятий… по своему логическому характеру вообще не применимы к какой бы то ни было жизненной реальности» ( Petrusevski D.M. Ор. cit. S. 34, 61).

Можно опять сравнить это со взглядами Пиренна: «From the economic point of view the most striking and characteristic institution of this civilization is the great estate. Its origin is, of course, much more ancient and it is easy to establish its affliation with a very remote past… What was new was the way in which it functioned from the moment of the disappearence of commerce and the towns. So long as the former had been capable of transporting its products and the latter of furnishing it with a market, the great estate had commanded and consequently profited by a regular sale outside… But now it ceased to do this, because there were no more merchants and townsmen… Now that everyone lived off his own land, no one bothered to buy food from outside… Thus, each estate devoted itself to the kind of economy which has been described rather inexactly as the „closed estate economy“, anf which was really simply an economy without markets» (Pirenne H. Ор. cit. P. 8–9) («С экономической точки зрения самым поразительным и наиболее характерным институтом этой цивилизации является большое поместье. Конечно, его истоки восходят к куда более древним временам — легко установить связь с весьма давним прошлым… Новым был способ его функционирования с того момента, как исчезли торговля и города. Пока торговля была способна предоставлять продукты, а города обеспечивали ее рынками, большое поместье поставляло на них продукты и тем самым получало выгоду от регулярной внешней торговли… Но теперь оно перестает это делать, ибо уже нет ни купцов, ни горожан… Все теперь живут с собственных земель, никто не покупает продукты питания со стороны… Таким образом, каждое поместье обращается к экономике, которая не слишком точно описывалась как „закрытая поместная экономика“, но на деле была просто экономикой без рынков». — А.Р.).

Наконец, тому воззрению, будто «феодализм» и «натуральное хозяйство» были как бы двумя различными сферами существования, или этажами, общества, где одно служило базисом, а другое надстройкой, произведенной или обусловленной этим базисом, Петрушевский противопоставляет другую точку зрения, согласно которой два эти явления вообще не имели друг с другом ничего общего: «…фактический материал вообще не подтверждает представлений о том, что феодализм был обусловлен натуральным хозяйством, будто он не может совмещаться с более обширной государственной организацией» (S. 488).

Попытка обрисовать действительное положение дел содержится в нашем тексте. Специфическая форма натурального хозяйства, с которой мы имеем дело в раннем Средневековье, — слабо дифференцированные и не связанные с рынками хозяйства крупных землевладельцев, — и та специфическая форма военно-политической организации, которую мы называем «феодализмом», представляют собой просто две различные стороны одной системы отношений между людьми. Мы мысленно различаем их, но даже в мышлении они не должны выступать как две субстанции, имеющие раздельное существование. Властные и военные функции феодала неотделимы от его функций владельца земли и крепостных. При всех изменениях в положении этих феодальных господ, оказывавших влияние на строение этого общества в целом, их нельзя объяснить только переменами в экономических отношениях или одними изменениями в их военно-политических функциях. Объяснение возможно только в том случае, если перед нашим взором предстает вся сеть неразрывно связанных между собой функций и форм отношений.

34

См. введение Луи Альфена в книге: Luchaire A. Les Communes Françaises à l’époque des Capétiens directs. P., 1911. P. VIII.

35

Halphen L. Ор. cit. P. IX.

36

Luchaire A. Les Communes Françaises à l’epoque des Capétiens directs. P. 18.

37

Werveke H. v. Monnaie, lingots ou marchandises? Les instruments d’échange au XI^e et XII^e siècles // Annales d’Histoire Economique et Sociale. 1932. Septembre. № 17. P. 468.

38

Werveke H. v. Ор. cit. Процесс, идущий в противоположном направлении, — выход денег из обращения, оплата натуральными продуктами — начинается еще в ранний период поздней античности. «A mesure qu’on avance dans le III^e siècle, la chute se précipite. La seule monnaie en circulation reste l’antoninianus… La solde de l’armée tend de plus en plus à être versée en nature… Quant aux conséquences inéluctables d’un système qui ne permet de récompenser les services rendues que sous forme de traitement en nature, de distribution de terre, on les entrevoit aisément: Elles mènent au régime dit féodale ou à un régime analogue» (По мере того как мы подходим к III в., падение ускоряется. Единственной монетой в обращении оставался antoninianus… Плата солдатам все время выдавалась натурой… Что же касается неизбежных следствий системы, позволяющей вознаграждать за службу лишь натурой, земельными наделами, то они вполне понятны: они ведут к феодальному — или аналогичному ему — режиму. — А.Р.) (Lot F. La fin du monde antique. P., 1927. P. 63–67).

39

Rostovtsev M. The Social and Economic History of the Roman Empire. Oxford, 1926. P. 66–67. (см. также р. 528 и еще ряд мест, где речь идет о транспорте).

40

Noettes L. de. Le cheval de selle à travers les âges. Contribution à l’histoire de l’esclavage. P., 1931. Исследования Лефевра де Ноетта как по своим результатам, так и по постановке вопросов, имеют огромное значение. Учитывая важность этих результатов (пусть некоторые пункты требуют дополнительной проверки), можно оставить без внимания то, что автор ставит с ног на голову причинные связи и превращает развитие тягловой техники в причину устранения рабства.

Необходимая корректировка данных выводов содержится в критическом анализе этой книги, осуществленном Марком Блоком (см.: Bloch M. Problèmes d’histoire des techniques // Annales d’histoire économique et sociale. 1932. Sept.). Он уточняет по крайней мере два положения Лефевра де Ноетта: 1) влияние Китая и Византии на средневековые изобретения нуждается в дальнейшем исследовании; 2) к тому моменту, когда появляется новая сбруя, рабство уже долгое время не играло значительной роли в структуре раннесредневекового мира. См. также р. 484: «En absence de toute succession nette dans le temps comment parler de relation de cause à l’effet?» («В отсутствие всякой четкой временной последовательности — как говорить об отношении причины и следствия?» — А.Р.).

На немецком языке основные результаты труда Лефевра де Ноетта были представлены Л. Левенталем (см.: Löwenthal L. Zugtier und Sklaven // Zeitschrift für Sozialforschung. Fr.a.M., 1933. H. 2).

41

Noettes L. de. La «Nuit» du moyen age et son invetntaire // Mercure de France. 1932. T. 235. P. V.

42

Werveke H. v. Monnaie, lingots ou marchandises? P. 468.

43

Zimmern A. Solon and Croesus, and other Greek essays. Oxford, 1928. P. 113. См. также: Zimmern A. The Greek Commonwealth. Oxford, 1931. С какого-то времени (и с полным на то правом) стали подчеркивать, что в Риме наряду с рабами ручным трудом занимались и свободнорожденные. Это достаточно точно установил в своих работах М. Ростовцев, а затем на эту тему появились специальные исследования (см.: Rostovtsev M. The Social and Economic History of the Roman Empire, Oxford, 1926; Barrow R.H. Slavery in the Roman Empire. L., 1928.P. 124f). Но тот факт, что труд свободнорожденных (как бы мы ни оценивали его долю в производстве в целом) был реальностью, все же не противоречит сказанному А. Циммерном в приведенном фрагменте. А именно, не противоречит тому, что в обществе, где значительная часть работы выполняется рабами, социальные закономерности и процессы будут иметь специфические отличия от тех, что действуют и протекают в обществе, где по крайней мере в городах применяется исключительно труд свободных. Социальной тенденцией в первом случае оказывается стремление свободных дистанцирование от тех видов деятельности, которые осуществляются рабами, а тем самым и появление «бедных бездельников». Эта тенденция была весьма заметна и в древних, и в современных обществах с большой долей рабского труда. Понятно, что под давлением нужды какая-то часть свободнорожденных все же оказывается принужденной выполнять ту же работу, что и рабы. Но столь же ясно и то, что на их положение, как и на положение всех занятых ручным трудом в таком обществе, существенное влияние оказывает рабский труд. Такие свободные — или хотя бы часть из них — вынуждены соглашаться на те же условия труда, что и рабы. В зависимости от количества рабов в таком обществе и степени их участия в данной сфере производства труд этих свободных оказывается под большим или меньшим давлением конкуренции со стороны рабского труда. Это также является одной из закономерностей строения рабовладельческого общества.

См. также: Lot F. La fin du monde antique. P. 69ff.

44

…Рабский труд вмешивается в работу, производимую свободным трудом. Он вмешивается трояким образом: он отвлекает значительное число людей от производства, привлекая их к надзору и национальной обороне; он распространяет общее предубеждение против физического труда и любой формы сосредоточенной деятельности; и, в особенности, он вытесняет свободных тружеников из тех областей, где задействованы рабы. Подобно тому как по закону Грэшема, плохая монета вытесняет хорошую, опытным путем было установлено, что в любой данной профессии или ряде профессий рабский труд вытесняет свободный. Это ведет к тому, что трудно найти рекрутов даже для высших ступеней в профессии, если для них необходимым оказывается обретение навыков путем ученичества рядом с рабами на низших ступенях.

Это ведет к тяжелым последствиям. Ведь вытесненные с этих мест люди сами по себе недостаточно богаты, чтобы жить только за счет рабского труда. Тем самым они начинают образовывать слой бездельников, которым остается добывать средства пропитания так, как они могут. Это — класс, известный современным экономистам как «подлые белые» или «белые подонки», а изучавшим римскую историю — под названиями «clientes» или «faex Romuli». Этот класс способствует как социальным беспорядкам, так и формированию милитаристско-агрессивному характера рабовладельческого государства…

Таким образом, рабовладельческое государство строго делится на три класса: хозяева, подлые белые и рабы, причем средним классом оказываются именно бездельники, живущие либо за счет сообщества, либо войной, либо за счет высшего класса.

Однако имеется еще один результат. Общее предубеждение против производительного труда ведет к такому положению дел, что рабы становятся единственными производителями, а отрасли, в которых они заняты, единственными производительными отраслями страны. Иными словами, общество зависит в своем богатстве от тех занятий, которые сами по себе не претерпевают изменений и не адаптируются к переменам внешних обстоятельств, и если дефицит рабочих рук покрывается их размножением, то они испытывают постоянный недостаток капитала. А этого капитала в самом обществе не найти, и оно вынуждено искать его за границей. Тем самым рабовладельческое общество будет либо вовлекаться в военную агрессию, либо делаться должником, заимствующим капитал у соседей с системой свободного труда…

45

Согласно исследованиям А. Циммерна (см.: Zimmern A. Solon and Croesus. P. 161), в классическую эпоху греческое общество не было типично рабовладельческим: «Greek society was not a slave-society; but it contained a sediment of slaves to perform its most degrading tasks, while the main body of its so-called slaves consisted of apprentices haled in from outside to assist together and almost on equal terms with their masters in creating the material basis of a civilization in which they were hereafter to share». («Греческое общество не было рабовладельческим; оно включало в себя слой рабов для выполнения самых низких работ, но основную часть его так называемых рабов составляли завезенные извне подмастерья, которые чуть ли не на равных со своими мастерами создавали материальный базис цивилизации, плодами которой они также пользовались». — А.Р.).

46

Pirenne H. Les villes du moyen âge. Bruxelles, 1927, P. 1 ff.

47

Ibid. P. 10 ff.

48

Вторжение ислама… имело своим следствием то, что они оказались в условиях, каковых никогда не существовало с начала истории.

49

Ibid. P. 27. В качестве подтверждения тезиса о «возврате в глубь континента» и значения такого возврата для становления западного общества служит тот факт, что развитие средств наземного транспорта, превосходящих античный уровень, начинается на век раньше, чем соответствующий прогресс в технике мореплавания. Развитие первых начинается где-то между 1050 и 1100 гг., тогда как второй — лишь с 1200 г. См. по этому поводу: Noettes L. d. De la marine antique à la marine moderne. La révolution du gouvernail. P., 1935. P. 105 f. См. также: Byrne E.H. Genoese Shipping in the Twefth and Thirteenth Centuries. Cambridge (Mass.), 1930. P. 5–7.

50

Luchaire A. Louis VII, Philippe Auguste, Louis VIII // Lavisse. Histoire de France. P., 1901. V. III, 1. P. 80.

51

Calmette J. La société féodale. P., 1932. P. 71. См. также: Calmette J. Le monde féodal. P., 1934.

52

Во всяком случае, право делается относительно стабильным и неизменным за счет фиксации его положений, обособления самостоятельного правового аппарата, возникновения особого цеха работников, специализирующихся на его сохранении. «Правовая безопасность», в которой заинтересована немалая часть общества, отчасти покоится на этой стабильности права. Оно поддерживается этим интересом. Чем больше территория и количество населяющих ее людей, чем больше эти люди связаны друг с другом, тем больше потребность в едином праве, действующем на всей территории (подобно потребности в единой денежной единице, выступающей как аналогичный инструмент взаимозависимости), тем больше сопротивление права и правового аппарата любым переменам и смещению интересов, ведущему к такого рода изменениям. Это способствовало и тому, что простой угрозы применения физического насилия со стороны «легитимных» органов власти на протяжении длительного периода времени было достаточно, чтобы индивиды или целые социальные группы подчинялись утвердившимся нормам права и собственности, возникшим в результате существовавшего некогда соотношения социальных сил. Интересы, связанные с поддержкой уже существующих правовых отношений и отношений собственности, столь велики, а возникшее в силу растущих взаимосвязей равновесие настолько важно, что на место постоянно возобновляемой физической борьбы (к которой всегда склонны люди в обществах с меньшей степенью взаимозависимостью) приходит готовность подчиняться существующему праву. Только тогда, когда чрезвычайно усиливаются внутренние потрясения и ужесточаются конфликты, когда в обществе оказываются поколебленными интересы, связанные с действующим правом, а различные группы вступают в физическую борьбу (зачастую после многовековых пауз), возникает вопрос о том, насколько фиксированное право соответствует действительному соотношению социальных сил.

Напротив, в обществе с преобладанием натурального хозяйства, где люди не так сильно связаны друг с другом, где индивиду еще не противостоит как реальность незримое общественное целое (т. е. невидимая сеть отношений), безусловно превосходящее силу индивида, — в таком обществе каждое правовое притязание должно подкрепляться зримой мощью индивида, т. е. социальной силой, непосредственно заявляющей о себе. Там, где ее нет, там, где она ставится под сомнение, отсутствует и право. Всякий собственник был готов — и должен был быть готов — доказывать в физической борьбе, что у него хватает военной мощи и социальной силы для подтверждения своего «права». Плотной сети межчеловеческих отношений на большой территории и с относительно развитыми средствами коммуникации соответствует право, которое отвлекается от местных и индивидуальных особенностей. Как всеобщее право, оно в равной мере применимо на всей этой территории и значимо для всех населяющих ее людей.

Специфический способ переплетения взаимосвязей и взаимозависимостей в феодальном обществе с преобладанием натурального хозяйства возлагало на сравнительно небольшие группы (зачастую и на отдельных индивидов) функции, которые сегодня осуществляются «государствами». Соответственно, и «право» тогда было куда более «индивидуализированным» и «локальным». Оно представляло собой совокупность обязательств и союзов, связующих друг с другом конкретного сюзерена с конкретным вассалом, определенную группу крестьян с определенным помещиком, этих бюргеров с этим сеньором, данное аббатство с данным герцогом. Исследование подобных «правовых отношений» дает наглядное представление о том, что на этой фазе переплетение социальных взаимосвязей и взаимозависимости между людьми были слабее, чем ныне, и это оказывало влияние на способы социальной интеграции. «Il faut se garder, — замечает, например, А. Пиренн (Pirenne H. Les villes du moyen âge. P. 168), — d’attribuer aux chartes urbaines une importance exagérée. Ni en Flandre ni dans aucune autre région de l’Europe, elles ne renferment tout l’ensemble du droit urbain. Elles se bornent à en fixer les lignes principales, à en formuler quelques principes essentiels, à trancher quelques conflits particulièrement importants. La plupart du temps, elles sont le produit de circonstances spéciales et ellles n’ont tenu compte que des questions qui se débattaient au moment de leur rédaction… Si les bourgeois ont veillé sur elles à travers les siècles avec une sollicitude extraordinaire c’est qu’elles était le palladium de leur liberté, c’est qu’elles leur permettaient, en cas de violation, de justifier leurs révoltes, mais ce n’est point qu’elles renfermaient l’ensemble de leur droit. Elles n’étaient pour ainsi dire que l’armature de celui-ci. Tout autour de leurs stipulations existait et allait se développant sans cesse une végétation touffue de coutumes, d’usages, de privilèges non écrits, mais non moins indispensables.

Cela est si vrai que bon nombre de chartes prévoyent elles-mêmes et reconnaissent à l’avance le développement du droit urbain… Le Comte de Flandre accorda en 1127 aux bourgeois de Bruges: „ut de die in diem consuetudinarias leges suas corrigerent“, c’est-à-dire la faculté de compléter de jour en jour leurs coutumes municipales».

(«Не следует придавать чрезмерную значимость городским хартиям. Ни во Фландрии, ни в любом другом районе Европы, они не заключали в себе всей целостности городского права. В них фиксировались лишь главные линии, формулировались несколько основных принципов, выделялись некоторые наиболее важные конфликты. По большей части, они были плодом особых обстоятельств, а потому включали в себя лишь те вопросы, которые обсуждались в момент их составления… И то, что буржуа веками с необычайным упорством блюли их как палладии своих свобод (в случае их нарушения этим оправдывались бунты), еще не означает того, что ими охватывались все их права. Хартии были, так сказать, арматурой права. Вокруг их положений существовала и непрестанно развивалась густая поросль привычек, обычаев, неписаных привилегий, которые не становились от этого менее важными.

Поэтому в немалом числе хартий предвидится и заранее признается развитие городского права… Граф Фландрийский даровал горожанам Брюгге „ut de die in diem consuetudinarias leges suas corrigerent“, т. е. возможность со дня на день дополнять свои муниципальные обычаи». — А.Р.).

В приведенном фрагменте мы вновь видим, что иное состояние социальной взаимосвязи способствовало формированию между сравнительно малыми социальными элементами (такими, например, как город или крупный сеньор) отношений, приближающихся к тем, в которых сегодня находятся только «государства». Правовые соглашения в обоих случаях подчиняются одним и тем же закономерностям, находясь в прямой зависимости от смещения интересов и от соотношения социальных сил.

53

Замечание о «социальной силе». «Социальная сила» человека или группы представляет собой сложный феномен. В случае индивида она никогда не тождественна его физической силе, а в случае группы — сумме индивидуальных физических сил. В определенных обстоятельствах физическая сила и ловкость могут служить важными элементами социальной силы. То, какую часть социальной силы составляет сила физическая, — зависит от строения общества в целом и от положения в нем индивида. По своей структуре и по своему строению социальные силы столь же многообразны, сколь строение и структура самих обществ. Например, в индустриальном обществе высшая социальная сила может сочетаться с незначительной физической силой, хотя и в этом обществе могут встречаться такие фазы развития, когда телесная мощь вновь становится важным ингредиентом социальной силы.

В феодальном рыцарском обществе физическая сила является непременным элементом социальной силы, хотя самой по себе ее не достаточно. Несколько упрощая ситуацию, можно сказать: социальная сила человека в феодальном рыцарском обществе пропорциональна размерам и плодородию земли, которой он фактически распоряжается. Несомненно, физическая сила человека составляет важный элемент социальной силы, необходимый для господства. Кто не мог сражаться как воин, кто не был способен атаковать врагов или защищаться, тот не имел в этом обществе и шансов на приобретение земельной собственности. Но тот, кто уже располагал большим участком земли, оказывался монополистом, обладающим важнейшим средством производства, а тем самым и социальной силой, выходящей за пределы его индивидуальной физической силы. Предоставляя землю другим рыцарям, он взамен мог рассчитывать на их службу. Слова о том, что его социальная сила пропорциональна размерам и плодородию земель, которыми он фактически распоряжается, означают одновременно следующее: его социальная сила пропорциональна количеству тех воинов, что готовы встать под его знамена, его войску, — т. е. его военной силе.

Но тем самым понятно и то, что, если крупный феодал хочет охранять и защищать свои земли сам, он оказывается в зависимости от службы своих вассалов. Эта зависимость могущественных властителей от служилых людей разного ранга составляет важный элемент социальной силы последних. Если социальная сила вассалов растет, т. е. увеличивается зависимость феодала от их службы, то социальная сила самого феодала уменьшается. Когда же растет потребность в земле у тех, у кого ее нет, т. е. спрос на землю со стороны безземельных, тогда увеличивается социальная сила тех, кто обладает землей. Социальная сила человека или группы выразима только посредством пропорций. Здесь мы имеем дело с простым примером. Точное выяснение того, что такое «социальная сила», представляет собой самостоятельную задачу. Значение этого вопроса для понимания социальных процессов в прошлом и в настоящем не нуждается в комментарии. «Политическая сила» также является лишь определенной формой социальной силы. Нельзя понять поведение и судьбы людей, групп, социальных слоев или государств без учета их социальной силы — той, которой они обладают в действительности, независимо от того, что они сами о себе говорят или думают. Политическая игра во многом утратила бы свой таинственный и случайный характер, если бы нашему анализу была доступна вся сеть силовых отношений во всех странах мира. Разработка точных методов такого анализа остается одной из задач социологии будущего.

54

Calmette J. La société féodale. P. 71.

55

Luchaire A. La société française au temps de Philippe Auguste. P., 1909. P. 265.

56

Дед мой и восемь его сыновей были последышами почти исчезнувшей уже в ту пору в нашей провинции породы мелких феодальных тиранов, которые в течение стольких веков наводняли и разоряли Францию. Прогресс, стремительно шествовавший навстречу великим революционным схваткам, все успешнее сметал со своего пути узаконенный разбой и бесчинства феодалов. Лучи просвещения, какое-то подобие хорошего вкуса, далекие отблески галантного двора, а может быть, предчувствие близкого и грозного пробуждения народа, проникали и в старинные замки и в полудеревенские усадьбы мелких дворянчиков. (Занд Ж. Мопра. М., «Художественная литература», 1958. c. 28.).

57

Денег Мопра не требовали. Звонкая монета — это то, что здешнему крестьянину труднее всего добыть и что всего досаднее выпустить из рук. Излюбленная его поговорка — «деньги дороги»: ведь деньги для него не затрата физического труда, но средство обмена и общения с людьми за пределами его деревни, плод расчета и бережливости; они достаются на рынке ценой напряжения всех его духовных сил, которое выводит крестьянина из состояния привычной косности; одним словом, добывание денег — труд умственный, то есть для крестьянина — труд самый тягостный, самый хлопотливый. (Занд Ж. Указ. соч. c. 30.).

58

Haskins Ch. H. The Renaissance of the Twelfth Century. Cambridge, 1927. P. 55.

59

Ibid. P. 56.

60

Ibid.

61

Wechssler E. Das Kulturproblem des Minnesangs. Halle, 1909. S. 173.

62

Ibid. S. 174.

63

Ibid. S. 143.

64

Ibid. S. 113.

65

Brinkmann H. Entstehungsgeschichte des Minnesangs. Halle, 1926. S. 86.

66

Wechssler E. Ор. cit. S. 140.

67

Luchaire A. La société française au temps de Philippe Auguste. P. 374.

68

Король слушает, и лицо его делается гневным: он сжимает кулак и наносит жене удар по лицу, так что из ее носа падают четыре капли крови. Жена же говорит: «Благодарю Вас. Если Вам это доставляет радость, Вы можете сделать это еще раз».

69

Ibid. P. 379.

70

Мадам, удалитесь в тень и там, в ваших разрисованных и позолоченных комнатах, ешьте и пейте вместе с домашними, плетите шелк. Вот ваше ремесло. Моим же являются удары стальным мечом.

71

Ibid. p.379–380.

72

Vaissiere P. de. Gentilshomme Campagnards de l’ancienne France. P., 1903. P. 145.

73

Brinkmann H. Entstehungsgeschichte des Minnesangs. S. 35.

74

Wechssler E. Das Kulturproblem des Minnesangs. S. 71.

75

Ibid. S. 74. О том же писала и Марианна Вебер, см.: Weber M. Ehefrau und Mutter in der Rechtsentwicklung. Tübingen, 1907. S. 265.

76

…для его нужд и развлечений.

77

Пожалуй, нет мужей, которым хватает терпения переносить своих жен.

78

Vaissiere P. de. Op.cit. P. 145.

79

Wechssler E. Op.cit. S. 214.

80

Brinkmann H. Op.cit. S. 45ff. Ср. также высказывание К.С. Льюиса (Lewis C.S. The Allegory of Love, a Study in Medieval tradition. Oxford, 1936. P. 11): «The new thing itself, I do not pretend to explain. Real changes in human sentiment are very rare, but I believe that they occur and that this is one of them. I am not sure that they have „causes“, if by a cause we mean something which you would wholly account for the new state of affairs, and so explain away what seemed its novelty. It is, at any rate, certain that the efforts of scholars have so far failed to find an origin for the content of Provençal love poetry». («Я не притязаю на объяснение самого этого новшества. Действительные изменения человеческого мироощущения крайне редки, но я полагаю, что они случаются, и в данном случае мы имеем дело с одним из таких изменений. Я не уверен в том, что у них имеются „причины“, если под причиной мы понимаем нечто целиком объясняющее новое положение дел, а тем самым оно лишается своей новизны. Во всяком случае, можно с уверенностью сказать, что все усилия ученых мужей найти истоки содержания провансальской любовной поэзии ни к чему не привели». — А.Р.).

81

В Англии само выражение «куртуазность» и в более поздние времена часто употреблялось исключительно по отношению к прислуге. Например, в английском описании того, что приличествует хорошему застолью (см.: Coulton G.G. Social Life in Britain. Cambridge, 1919. P. 375), упоминаются «curtese and honestie of servantes» («куртуазность и честность слуг». — А.Р.), противопоставляемые «kynde frendeshyp and company of them that sytte at the supper» («Любезные дружба и товарищество между сидящими за ужином». — А.Р.).

82

Прежде всего воздержись от разговоров с женщинами… и если тебе все же доведется сидеть с одной из них наедине, то дам тебе совет: не садись ни на ее платье, ни рядом, а коли ты хочешь с нею побеседовать тайком, то не втолковывай ей руками то, что хочешь сказать.

83

Zarncke F. Der deutsche Cato. S. 130. V. 71, 141f. О других сторонах этого первого шага на пути превращения рыцаря в придворного (о воспитании рыцарей и рыцарском кодексе, принятом в разных странах) см.: Prestage E. «Chivalry», A Series of Studies to Illustrate its Historical Significance and Civilizing Influence. L., 1928; Byles A.T. Medieval Courtesy-books and the Prose Romances of Chivalry. P. 183ff.

84

Luchaire A. Les premiers Capétiens. S. 285; Luchaire A. Introduction // Luchaire A. Louis VI le Gros. P., 1890.

85

Luchaire A. Histoire des institutions monarchiques de la France sous les premiers Capétiens (987-1180). P., 1891. V. 2. P. 258.

86

Ibid., P. 17ff, 31–32.

87

Так что охраняй хорошенько эту башню Монтлери, мой добрый сын Людовик, она доставила мне столько мук и преждевременно меня состарила… Она была центром всякого ближнего и дальнего вероломства, не было беспорядка, который бы в ней не начинался… Ибо… Монтлери находится между Корбей и Шотефор, а потому всякий раз, как начинался какой-нибудь затрагивающий Париж конфликт, из-за нее становилось невозможным сообщение между Парижем и Орлеаном, исключая разве что передвижение войска.

88

Suger. Vie de Louis le Gros / Hrsg. v. Molinier. Cap. 8. P. 18–19.

89

Vuitry. Etudes sur le régime financier. P., 1878. P. 181.

90

Luchaire A. Louis VI le Gros.

91

«Единство устанавливается легче от Нортумберленда до пролива, чем от Фландрии до Пиренеев» (Petit-Dutaillis. La Monarchie féodale. P., 1933. P. 37). По вопросу о величине земель см.: Lowie R.H. The Origin of the State. N.Y., 1927; The Seize of the State. P. 17ff.)

У.М. Маклеод в своей работе (Macleod W.M. The Origin and History of Politics. N.Y., 1931) указывает на удивительную устойчивость и относительную стабильность таких больших государств, как царство инков или империя Древнего Китая, при всей примитивности имевшихся в их распоряжении средств коммуникации. Только точный историко-структурный анализ взаимодействия центробежных и центростремительных тенденций и интересов в подобных царствах способен прояснить процесс объединения столь значительных земель и природу их стабильности.

Китайская форма централизации в сравнении с европейской кажется особенно необычной. Слой воинов, судя по всему, был искоренен здесь центральной властью относительно рано и весьма радикально. Как бы ни происходило такое искоренение, с ним связаны две главные особенности строения китайского общества: переход распоряжения землей в руки крестьян (что лишь изредка встречается на Западе в ранний период — например, в Швеции) и замещение постов в аппарате господства в немалой части выходцами из того же крестьянства (во всяком случае, речь идет о целиком и полностью пацифицированном чиновничестве). Посредством такой иерархии чиновников придворные формы цивилизации глубоко проникают в низшие слои народа: в трансформированном виде они укореняются в поведенческом коде деревни. То, что часто обозначалось как «невоинственный» характер китайского народа, не выражает какую-то его природную «предрасположенность». Этот характер есть следствие того, что слой, с которым у народа имелся постоянный контакт и от которого он получал модели поведения, уже долгие века не был слоем воинов, дворянством, но мирным и ученым чиновничеством. По своему положению и функциям воинская служба и военное дело на традиционной шкале ценностей китайского народа поэтому не занимают высокого места (в отличие от японского народа). При всех отличиях централизации в Китае от процессов централизации на Западе, фундаментом для образования большого территориального объединения тут точно так же служило исчезновение свободно конкурирующих воинов или помещиков.

92

О значении монополии на физическое насилие для построения «государства» см.: Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Tübingen, 1922.

93

См. выше, с. 97сл. Кажется, нет нужды следовать сегодняшнему обычаю и отыскивать математическое выражение для описания закономерности механизма монополии. Такое выражение при желании можно было бы найти. Но после того как оно найдено, возникает вопрос, который ныне редко ставят: какова познавательная ценность математической формулы? Например, что даст нам математическая формула в познании и уяснении механизма монополии? На такой вопрос можно дать ответ лишь на основе опыта.

Хотя в сознании многих людей с формулировкой всеобщих закономерностей связывается некая ценность (по крайней мере, пока дело касается исторических и социальных наук), речь идет не о познавательной ценности. Более того, часто подобная оценка заводит исследование в тупик. Многим людям главнейшей задачей исследования кажется объяснение всего изменчивого чем-то неизменным. Почтение к математическим формулам не в последнюю очередь восходит к подобной оценке неизменного. Но этот идеал и эта шкала ценностей коренятся не в познавательных задачах самого исследования, но в стремлении самого исследователя к вечности. Формулируются они математически или нет, всеобщие закономерности, вроде механизма монополии или любой иной общей закономерности взаимоотношения, не представляют собой конечной цели или вершины социально-исторического исследования. Постижение такой закономерности плодотворно как средство для другой конечной цели — как средство ориентации людей в своем мире. Ценность установленных закономерностей связана лишь с их функцией прояснения исторических изменений.

94

См. раздел I главы III настоящего тома, а также прим. 49 о «социальной силе».

95

Lognon A. Atlas historique de la France. P., 1885.

96

Luchaire A. Histoire des instituttions monarchiques… T. I. P. 90.

97

Petit-Dutaillis Ch. La monarchie féodale en France et en Angleterre. P., 1933. P. 109ff.

98

Cartellieri A. Philipp II. August und der Zusammenbruch des angevinischen Reiches. Lpzg, 1913. S. 1.

99

О, король, с самого начала вашего царствования вы осыпали меня оскорблениями, попирая верность и почтение, в которых вы мне клялись; из всех этих оскорблений самым явным был неправедный захват Оверни, которую вы удерживаете в ущерб короне Франции. Конечно, преследующая меня старость лишила меня сил, потребных для возвращения Оверни и других земель; но перед лицом Бога, баронов королевства и верных нам лиц я открыто протестую и заявляю о правах моей короны, в частности, на Овернь, Берри, Шатору, Жизор и нормандский Вексен, и прошу Царя царей о наследнике, коему будет дано то, в чем было отказано мне самому.

100

Longnon A. La formation de l’unité française. P., 1922. P. 98.

101

У нас, французов, есть лишь хлеб и вино, чем мы и довольствуемся.

102

Luchaire A. Louis VII, Philipp Augustus, Louis VIII. P. 204.

103

Petit-Dutaillis Ch. Etudes sur la vie et le règne de Louis VIII. P., 1899. P. 220.

104

Vuitry. Etudes sur le régime financier de la France. Nouvelle série, P., 1878. P. 345.

105

Ibid. P. 370.

106

«Принцы лилии» (геральдической).

107

О положении этих семейств см.: Longnon A. La formation de l’unité française. P. 224.

108

Vuitry. Ор. cit. P. 414.

109

См., напр.: Mannheim К. Die Bedeutung der Konkurrenz im Gebiete des Geistigen // Verhandlungen des siebenten deutschen Soziologentages. Tübingen, 1929. S. 35ff.

110

Я хотел бы, чтоб вместо одного короля их было шесть!

111

Dupont-Ferrier G. La formation de l’état français et l’unité française. P., 1934. P. 150.

112

См. карту 19, в: Mirot L. Manuel de géographie de la France. P., 1929. В этой работе можно найти карты, иллюстрирующие положения, рассмотренные во всех предшествующих разделах настоящего исследования.

113

Imbert de la Tour P. Les origines de la réforme. P., 1909. V. I, 4.

114

См. карту 21, в: Mirot L. Op.cit.

115

Конечно, всегда есть нечто искусственное в том, что мы занимаем апостериорную позицию и смотрим на историю «с конца», словно административная монархия и уже централизованная Франция Генриха II была предопределена от века к рождению и жизни в строго определенных границах…

116

См. беседу Озе с Ж. Дюпон-Ферье в: Hauser H. La formation de l’Etât français // Revue historique. 1929. T. 161. P. 381.

117

Он не желал всей земли; он желал лишь ближайших к нему земель.

118

Fowles L.W. Loomis Institute (USA); цит. по: News Review. № 35. P. 32.

119

Luchaire A. Les communes françaises à l’époque des Capétiens directs. P., 1911. P. 276.

120

По причине нехватки места мы вынуждены были исключить здесь (как и в некоторых других разделах) рассмотрение части собранного материала. Автор надеется на то, что ему удастся издать данные материалы в дополнительном томе приложений.

121

Lehugeur P. Philipp le Long (1316–1322). Le mécanisme du gouvernement. P., 1931. P. 209.

122

Начиная с Филиппа Августа… появляются легисты, истинные «шевалье закона»; для создания монархического закона они соединяют феодальный закон с законом каноническим и с римским законом… Малое их войско из трех десятков в 1316 г., составляет 104 или 105 человек в 1359 г., около 60 — в 1361 г.; благодаря своей постоянной близости королю, эти клерки из канцелярии обретают ряд привилегий. Большинство из них составляют привилегированные нотариусы; элита (трое при Филиппе Красивом, дюжина — к 1388 г., шестнадцать человек — в 1413 г.) состоит из тайных советников или секретарей по финансам… Им принадлежит будущее. В отличие от высших дворцовых чинов, у них не было высокородных предков, но они сами станут такими предками.

123

Dupont-Ferrier G. La formation de l’Etât français. P., 1934. P. 93.

124

Так получилось, что эта война (гражданская), разорив Францию, всех обогатила, ибо она открыла и вынесла на поверхность бесконечное число скрытых под землей сокровищ, которые оставались без употребления… вынесла их на солнечный свет и превратила в столь большое количество новых монет: в более чем миллион золотых и миллионы серебряных прекрасно отштампованных монет, сделанных из прежде скрывавшихся сокровищ… И это еще не все: богатые купцы, ростовщики, банкиры и прочие скупцы, включая и священников, достали свои сокрытые и спрятанные по сундукам экю, и не для удовольствий, и не для того, чтобы дать их в долг, чтобы удвоить за счет ростовщичества или скупки земель, имущества и домов по подлым ценам; а потому дворянин, разорявшийся, закладывавший или продававший свое имущество во время внешних войн, а потому не имевший даже дров для отопления своего очага, ибо был ограблен этими ворами-ростовщиками, получил возмещение во время сей доброй гражданской войны. Если взять дворянина из хорошего семейства, который пошел на эту войну на двух лошадях с одним малолетним слугой, то возвращался он и после войны путешествовал по стране на шести или семи добрых конях… Вот как храброе дворянство Франции было восстановлено по милости, лучше сказать, с помощью того жирка, коим оно обросло во время этой доброй гражданской войны.

125

Brantôme. Œuvres complètes/ Publ. par L. Lalanne. T. IV. P. 93.

126

Сеньоры, предоставлявшие свои земли крестьянам за наличные, продолжали получать тот же самый доход, но уже не обладавший прежней стоимостью. То, что ранее стоило пять су, во времена Генриха III стоило уже двадцать. Дворяне беднели, сами того не понимая.

127

Maréjol. Henri IV et Louis XIII. P., 1905. P. 2.

128

Ibid. P. 290.

129

…в невиданном ранее жалком состоянии… его давит бедность… лень делает его порочным… притеснение приводит его чуть ли не в отчаяние.

130

Stölzel A. Die Entwicklung des gelehrten Richtertums in deutschen Territorien. Stuttgart, 1872. S. 600.

131

Richelieu. Politisches Testament. Teil I. Kap. 3, 1.

132

Lavisse. Louis XIV. P., 1905. P. 128.

133

Saint-Simon. Memoiren / Übers. v. Lotheisen. Bd. II. S. 85.

134

Lavisse. Ор. cit. P. 130.

135

Saint-Simon. Ор. cit. Bd. I. S. 167.

136

Думать, будто сыну или брату короля или принцу крови дозволено безнаказанно нарушать покой королевства, значит ошибаться. Куда разумнее обеспечивать этот покой королевству и короне, чем считаться с тем, чем обеспечивается их безнаказанность.

137

Лучшим и наиболее безопасным местом для сына Франции является двор короля.

138

Saint-Simon. Memoires / Nouv. ed. par A. de Boislisle. P., 1910. T. 22. P. 35 (1711).

139

Th. v. Aquino. De regimine Judaeorum // Aus. v. Rom. Bd. XIX. P. 622.

140

Vuitry. Etudes sur le régime financièr de la France. P., 1878. P. 392f.

141

…неслыханные во французском королевстве подати.

142

Vuitry. Etudes sur le régime financièr de la France. Nouv. série. P., 1883. T. I. P. 145. Другой формой монетаризации феодальных прав, происходящей под давлением растущей потребности короля в деньгах, было освобождение королем и его чиновниками крепостных за определенную сумму денег. См.: Bloch M. Rois et serfs. P., 1920.

143

Viollet P. Histoire des institutions politiques et administratives de la France. P., 1898. T. 2. P. 242.

144

Ibid.

145

Союзники разъединенные, неподлинные и неравные.

146

Можно понять и оценить борьбу, которую должна была вести королевская власть, желая основать и развить свое фискальное могущество, если посмотреть на те социальные силы и те интересы, с которыми она сталкивалась и которые чинили препятствия ее планам.

147

Vuitry. Etudes sur le régime financièr de la France. Nouv. série. T. III. P. 48.

148

Dupont-Ferner G. La chambre ou cour des aides de Paris // Revue Historique. P., 1932. V. 170. P. 195. См. также: Dupont-Ferrier G. Etudes sur les institutions financières de la France. P., 1932. Vol. 2.

149

Mirot L. Les insurrections urbaines au debut du régne de Charles VI. P., 1905. P. 7.

150

Ibid. P. 37.

151

Dupont-Ferrier G. Ор. cit. P. 202. Ср. также: Petit-Dutaillis. Charles VII, Louis XI, et les premières années de Charles VIII // Lavisse. Histoire de France. P., 1902. V. IV, 2.

152

Viollet. Ор. cit., Vol. III. P. 465. См. также: Basin T. Histoire des règnes de Charles VII et de Louis XI / Ed. Quicherat. P., 1885. T. I. P. 170 ff. Детально об особенностях финансовой организации см.: Jacqueton G. Documents relatifs à l’administration financière en France de Charles VII à François I-er (1443–1523). P., 1897. Особенно интересна здесь содержащаяся под № XIX книга «Le vestige des finances», составленная в форме вопросов и ответов (судя по всему, это — книга-инструкция для будущего чиновника по финансовой части).

153

1 400 000 иных налогов, которые были возложены как чрезвычайные… но которые продолжали собирать таким образом, что сегодня они стали обычными.

154

Albèri E. Relazioni degli Ambascadori Veneti al Senato. Florenz, 1860. I Ser. V. IV. P. 16 (Relazione di Francia di Zaccaria Contarini, 1492).

155

Ranke L. v. Zur venezianischen Geschichte. Leipzig, 1878. S. 59. См. также: Kretschmayr H. Geschichte von Venedig. Stuttgart, 1934. S. 159ff.

156

Albèri E. Relazioni degli Ambasciatori Veneti. Florenz, 1839. I Ser. V. 1. P. 352. Часто и не без оснований говорилось, что первые абсолютные монархи Франции учились у итальянских князей, возглавляющих города-государства. В качестве примера можно привести следующие слова (Hanotaux G. Le pouvoir royale sous François I-er / Etudes historiques sur le XVI-e et XVII-e siècle en France. P., 1886. P. 7): «La cour de Rome et la chancellerie vénitienne eussent suffi, à elles seules, pour répandre les doctrines nouvelles de la diplomatie et de la politique. Mais, en réalite, dans le fourmillement des petits Etats qui se partageaient la péninsule, il n’en était pas un qui ne pût fournir des exemples… Les monarchies de l’Europe se mirent à l’école des princes et des tyrans de Naples, de Florence et de Ferrare». («Римского двора и венецианской канцелярии самих по себе было уже достаточно для распространения новых доктрин дипломатии и политики. Однако в действительности во множестве мелких государств, на которые разделялся полуостров, не было ни одного, которое не дало бы нам подобных примеров… Европейские монархии учились у князей и тиранов Неаполя, Флоренции и Феррары». — А.Р.)

Разумеется, как это часто случается, сходные по своей структуре процессы идут в одном и том же направлении, проявляясь сначала в мелких, а затем в крупных государствах, причем лица, возглавляющие последние, в какой-то степени пользуются опытом первых, знакомятся с формами организации и отношениями, сложившимися в небольших образованиях. Но в данном случае только точный сравнительный анализ способен показать, насколько процессы централизации и организация господства в итальянских городах-государствах схожи с соответствующими процессами и институтами раннеабсолютистской Франции, и насколько они различаются именно в силу того, что различия по величине всегда несут с собой и качественные структурные различия. Во всяком случае, данное венецианским послом описание и весь его тон говорят не в пользу того, что специфические властные полномочия французских королей и соответствующая им финансовая организация в Италии казались чем-то давно и хорошо знакомым.

157

К широко распространенным сегодня представлениям относится то, что формы социальной жизни и отдельные общественные институты изначально следует объяснять их целесообразностью для тех индивидов, которых они связывают воедино. В согласии с таким представлением все выглядит так, будто, узрев целесообразность подобных институтов, люди некогда пришли к общему решению: нужно совместно жить так, а не иначе. Но это представление есть фикция, а уже потому вряд ли может быть хорошим инструментом исследования.

И согласие индивида сосуществовать с другими людьми, причем в определенных формах, и оправдание самих этих форм (скажем, формы государственного союза, т. е. того, что индивид связан с другими в качестве буржуа, служащего, рабочего или свободного крестьянина, а не в качестве рыцаря, священника, крепостного или кочевника) некими целями приводятся задним числом. У индивида в этом смысле не так уж велик выбор. Он рождается в рамках определенного порядка и определенных институтов; они выступают в качестве условий его жизни, что более или менее удачно для него. Даже если он не находит этот порядок и такие институты прекрасными и целесообразными, он не в состоянии просто отозвать свое согласие и выйти за рамки этого порядка. Он может попытаться вырваться из него — как авантюрист, «tramp», художник или писатель, — он может даже сбежать на необитаемый остров, но и как беглец он остается человеком, бежавшим от данного порядка, будучи порождением последнего. Неодобрение и бегство являются такими же признаками зависимости от этого порядка, как и его прославление и оправдание.

Одной из наших задач является прояснение природы той обладающей принудительной силой закономерности, которая задает формы совместной жизни людей, включая социальные формы и институты нашего собственного общества, возникающие, сохраняющиеся и меняющиеся на основе данной закономерности. Однако доступ к пониманию генезиса таких форм оказывается закрытым в том случае, если их пытаются представить наподобие результатов творения и деяния отдельных людей — как происшедшие благодаря индивидуальному целеполаганию, разумному рассуждению и планированию. Вряд ли можно подтвердить фактами представление, согласно которому люди Запада с раннего Средневековья общими усилиями и на базисе ясного осознания своей цели разрабатывали рациональный план того порядка совместной жизни и тех институтов, в которых мы существуем сегодня. Как это происходило на самом деле, каким был исторический путь этих общественных форм, можно понять только на основе ориентированного на факты и насыщенного эмпирическим материалом исследования. Мы исследовали только один его отрезок, пытались его понять, рассматривая с точки зрения государственной организации. Но тем самым мы пришли к воззрению, обладающему более общим значением, в частности, к выработке определенного подхода к природе социально-исторических процессов. Мы убедились и в том, что мы почти ничего не достигнем, объясняя институты, вроде «государства», беря за основу предпосылку рационального целеполагания.

Цели, планы и действия одних индивидов постоянно переплетаются с целями, планами и действиями других. Но такое переплетение, к тому же переходящее из поколения в поколение, само по себе не является чем-то запланированным. Его нельзя понять из планов и целей отдельных людей или даже по аналогии с планированием и целеполаганием. Здесь мы имеем дело с явлениями и закономерностями особого рода. Часто множество людей ставит перед собой одну и ту же цель, желая получить тот же участок земли, тот же рынок сбыта или занять ту же социальную позицию, но тем самым рождается то, что не входило в планы ни одного из них, а именно, специфический социальный феномен конкуренции, обладающий собственными закономерностями. Рост функциональной дифференциации, интеграция все больших территорий в форме государств и многие другие социально-исторические процессы также не были результатом осуществления планов множества людей, но проходили как нечто, никем не спланированное, но являющееся следствием столкновения таких планов.

Только такой подход к постижению своеобразной закономерности переплетения индивидуальных планов и действий в формах совместной жизни способен дать лучшее понимание и самого феномена индивидуальности. Сосуществование людей, сплетение их намерений и планов, связи между ними — все это, не уничтожая человеческой индивидуальности, образует ту среду, в которой может развиваться индивидуальность. Эта среда ставит индивиду границы, но одновременно она дает ему большее или меньшее пространство для развития. Социальная ткань, сплетенная из взаимосвязей людей, образует тот субстрат, из которого плетутся и ткутся индивидуальные цели. Но сама эта ткань с присущими ей историческими трансформациями в целом и не является результатом реализации чьих-либо планов и не выступает чьей-либо целью.

Подробнее по этому поводу см.: Elias N. Die Gesellschaft der Individuen. Basel, 1939; впервые данная работа была опубликована в: Jahrbuch der schwedischen Gesellschaft für Philosophie und Spezialforschung, Uppsala, 1939.

158

Обсуждение проблемы социальных процессов см. в: Social Problems and Social Processes. Selected Papers from the Proceedings of the American Sociological Society. 1932 / Ed.by E.S. Bogardus. Chicago, 1933. Критику старых биологизаторских представлений о социальных процессах можно найти в: Ogburn W.F. Social Change. L., 1923. Мы читаем здесь (с. 56): «The publication of the „Origin of Species“, setting forth a theory of evolution of species in terms of natural selection, heredity and variation, created a deep impression on the anthropologists and sociologists. The conception of evolution was so profound that the changes in society were seen as a manifestation of evolution and there was an attempt to seek the causes of these social changes in terms of variation and selection… Preliminary to the search for causes, however, attempts were made to establish the development of particular social institutions in successive stages, an evolutionary series, a particular stage necessarily preceding another. The search for laws led to many hypotheses regarding factors such as geographical location, climate, migration, group conflict, racial ability, the evolution of mental ability, anf such principles as variation, natural selection, and survival of the fit. A half-century or more of investigations on such theories has yielded some results, but the achievements have not been up to the high hopes entertained shortly after the publication of Darwin’s theory of natural selection. The inevitable series of stages in the development of social institutions has not only not been proven but has been disproven…». («Публикация „Происхождения видов“, в котором выдвигалась теория эволюции видов в терминах естественного отбора, наследственности и изменчивости, произвела глубокое впечатление на антропологов и социологов. Учение об эволюции было столь основательным, что общественные изменения они стали понимать как проявления эволюции, а причины этих социальных изменений пытались рассматривать в терминах изменчивости и отбора… Но перед тем, как отыскивать причины, предпринимались попытки установить последовательные стадии в развитии частных социальных институтов, эволюционные ряды, где одна стадия с необходимостью предшествует другой. Поиск законов привел к множеству гипотез относительно факторов, вроде географического положения, климата, миграций, группового конфликта, расовых способностей, эволюции умственных способностей, равно как и таких принципов, как изменчивость, естественный отбор, выживание наиболее приспособленных. Более полувека подобного теоретизирования дало некоторые результаты, но достижения были далеки от тех надежд, которые возникли вслед за публикацией дарвиновской теории естественного отбора. Неизбежность ряда стадий развития социальных институтов не только не получила подтверждения, но была опровергнута…» — А.Р.).

О новых тенденциях в подходе к проблеме исторического изменения см.: Goldenweiser А. Social Evolution // Encyclopedia of Social Sciences. N.Y., 1935. T. 5. P. 656ff. (здесь можно найти и обширную библиографию). Эта статья завершается следующим рассуждением: «Since the World War students of the social science without aiming at the logical orderliness of evolutionary schemes have renewed their search for relatively stable tendencies and regularities in history and society. On the other hand, the growing discrepancy between ideals and the workings of history is guiding the sciences of society into more and more pragmatic channels. If there is social evolution, whatever in may be, it is no longer accepted as a process to be contemplated but as a task to be achieved by deliberate and concerted human effort». («После мировой войны специалисты в области социальных наук, уже не имея в виду логическую упорядоченность эволюционных схем, возобновили поиск относительно стабильных тенденций и регулярно повторяющихся явлений в истории и в обществе. С другой стороны, растущее расхождение между идеалами истории и ее реальной работой направляет науки об обществе ко все более прагматическим путям. Какой бы ни была социальная эволюция, если она имеется, то она уже не принимается за процесс, который можно лишь созерцать, но признается в качестве задачи, решаемой посредством обдуманных и согласованных действий людей». — А.Р.).

Предлагаемое читателю исследование процесса цивилизации отличается от прагматистских устремлений подобного рода именно тем, что мы пытаемся предварить все пожелания относительно того, что должно быть, установлением того, что истинно, что поистине существует, равно как и причин того, почему оно существует именно так, а не иначе. Нам кажется, что не диагноз должен зависеть от терапии, а наоборот, терапию следует назначать в зависимости от диагноза. Как было сказано в другой работе (Teggart Fr. J. Theory of History. New Haven, 1925. P. 148), «…the investigation of „how things have come to be as they are“». («…изучение того, „как вещи стали тем, чем они стали“». — А.Р.).

159

Ср.: Parsons E.С. Fear and Conventionality. N.Y.-L., 1914. С иным взглядом мы встречаемся, например, в следующем фрагменте (Sumner W.G. Flokways. Boston, 1907. P. 419): «It is never correct to regard any one of the taboos as an arbitrary invention or burden laid on society by tradition without necessity… they have been sifted for centuries by experience, and those which we have received and accepted are such as experience has proved to be expedient». («Всегда неверно считать любое табу произвольным изобретением или грузом, который без всякой необходимости был возложен на общество традицией… они просеивались веками опыта, и нами получены и приняты те из них, что на опыте доказали свою состоятельность». — А.Р.).

160

Хорошее представление об этом дают приводимые Хейзингой примеры (см.: Huizinga J. Der Herbst des Mittelalters. München, 1924. Kap. I, S. 239ff.). Сказанное выше в полной мере относится также к обществам со сходной структурой на современном Востоке, равно как и к так называемым «примитивным обществам» (с учетом их типа, уровня развития, размера социальной сети).

То, насколько дети в нашем собственном обществе — при всем воздействии на них «цивилизации» — все еще следуют иному стандарту поведения с присущими ему простыми и прямолинейно выражаемыми чувствами, с резкими переходами от одних аффектов к другим, им прямо противоположным, заметно в описании того, что детям нравится в кинокартинах, которые они смотрят («Daily Telegraph», 12 Febr., 37): «Children, especially young children, like agression… They favour action, action and more action. They are not averse from the shedding of blood, but it must be dark blood. Virtue triumphant is cheered to the echo; villainy is booed with a fine enthusiasm. When scenes of one alternate with scenes of the other, as in sequence of pursuit, the transition from the cheer to the boo is timed to a split second». («Дети, особенно маленькие, любят агрессию… Они предпочитают действие, действие и еще раз действие. Они не испытывают ни малейшего отвращения к кровопролитию, только кровь эта должна быть черной. Эхо разносит аплодисменты, встречающие триумф добродетели, порок с восторгом освистывается. Когда одни сцены перемежаются другими, словно в погоне, переход от аплодисментов к свисту должен происходить мгновенно». — А.Р.).

Специфическая структура табу, действующих в простейших обществах, теснейшим образом связана с иной силой проявления эмоций, с их колебаниями в разные стороны то к страху, то к наслаждению, то к симпатии, то к антипатии. Выше (см. с. 24Зсл., в особенности с. 246–247; ср. также: настоящее издание, том I, часть вторая, глава IV.I1 «Некоторые мысли о процитированных правилах поведения за столом». Группа 2. — с. 168 сл.) мы уже указывали на то, что во времена западного Средневековья сильнее, интенсивнее, а потому и суровее, чем на более поздних ступенях процесса цивилизации, заявляли о себе не только влечения и аффекты, относимые к наслаждению, но равным образом и запреты, склонности к самоистязанию и аскезе.

Ср. со следующим замечанием (Lowie R.B. Food Etiquette // «Are we civilized?». L., 1929., P. 48): «…the savage rules of etiquette are not only strict, but formidable. Nevertheless, to us their table manners are shoking». («…правила этикета дикарей являются не только строгими, но и очень грозными. Тем не менее, нас шокируют их манеры поведения за столом». — A.P.).

161

См.: Judd Ch. H. The Psychology of Social Institutions. N.Y., 1926. P. 105ff. (см. также 32ff. и 77ff.).

162

Предисловие к «Карманному оракулу» Грасиана, написанное Амело де ла Уссэ (Париж, 1684). Вышедший в 1647 г. «Oraculo Manuale» Грасиана только во Франции XVII–XVIII вв. публиковался более двадцати раз. В известной степени его можно считать первым учебником придворной психологии, подобно тому, как «Государь» Макиавелли был первым классическим учебником придворно-абсолютистской политики. Правда, Макиавелли в большей мере, чем Грасиан, выражает позицию князей, оправдывая «государственный интерес» становящегося абсолютизма. Испанский иезуит Грасиан всем своим сердцем презирает «raison d’Etât». Он поясняет себе и другим правила большой придворной игры, но оценивает эту игру как нечто, чему приходится волей или неволей подчиняться, поскольку иначе уже нельзя.

Однако, при всех различиях способов поведения, описанных Макиавелли и Грасианом, в глазах буржуазного среднего класса эти способы в равной мере выглядели «аморальными», хотя подобное поведение и мироощущение не так уж редки и в буржуазном мире. В осуждении придворной психологии и поведения при дворе со стороны далекой от двора буржуазии находит свое выражение различие в социальном моделировании. Общественные предписания и запреты встраиваются в душевный аппарат далекой от двора буржуазии иначе, чем у придворных. «Сверх-Я» у таких буржуа строже и могущественнее. Агрессивная составляющая повседневности в буржуазном мире также не полностью уходит из практики, но она сильнее, чем у придворных, изгоняется из сознания и теперь уже относится к тому, о чем не может говорить вслух писатель, да и любой человек вообще.

В придворно-аристократических кругах призыв «Ты должен» часто выступает исключительно как предписание житейской мудрости, продиктованное практической необходимостью общения с другими людьми. Из сознания взрослых никогда не исчезает то, что речь идет о предписании, с которым нужно считаться, ибо человеку приходится сосуществовать с другими людьми. В среднем классе, у буржуа, такого рода предписания и запреты с ранних лет укореняются много глубже; они выступают не как практические принципы житейской мудрости, но как полуавтоматически функционирующие импульсы совести. Поэтому приказы «Ты должен» и «Ты не должен», исходящие от «Сверх-Я», гораздо более постоянно и сильно вмешиваются в переработку наблюдений того, что есть на самом деле.

Из множества напрашивающихся примеров приведем хотя бы некоторые. В одном из советов, звучащем как «Connaître à fond le caractère de ceux avec qui l’on traite» — «Знать нрав тех, с кем имеешь дело» (здесь и далее перевод текстов Грасиана дается по: Бальтасар Грасиан. Карманный Оракул, или Наука Благоразумия. М., Наука, 1981. — А.Р.), Грасиан, помимо всего прочего, также указывает: «N’attends presque rien de bon de ceux qui ont quelque défaut naturel au corps; car ils ont coutume de se venger de la Nature…». — «Не жди добра от урода, таких обидела сама природа, и, как она их не уважила, так и они ее не уважают…» (№ 273). Получившая столь же широкое распространение в Англии XVII в. буржуазная книга хороших манер, явившаяся источником «правил» Дж. Вашингтона (Hawkins F. Youth’s Behaviour. 1646), ставит на первое место «Ты не должен», а тем самым дает иную моральную трактовку и поведения, и наблюдения за людьми (см. № 31): «Scorne not any for the infirmityes of nature, which by no art can be amended, nor do thou delight to put them in minde of them, since it very oft procures envye and promotes malice even to revenge». («He насмехайся над телесными недостатками, которых никак нельзя исправить, равно как не наслаждайся указанием на них, ибо это очень часто вызывает зависть и способствует злобе, доходящей даже до мести». — А.Р.)

Одним словом, у Грасиана, так же как в максимах Ларошфуко и Лабрюйера, мы сталкиваемся с теми же видами поведения, которые описываются, скажем, Сен-Симоном, как распространенные в самой придворной жизни. У Грасиана мы вновь и вновь обнаруживаем указание на необходимость сдерживания своих страстей: «N’agir jamais durant la passion. Autrement, on gâtera tout» — «Никогда не действовать в пылу страсти — все сделаешь не так» (№ 287). Или: «L’homme prévenu de passion parle toujours un langage différent de ce que sont les choses, la passion parle en lui et non la raison». — «Страстный говорит на языке, искажающем действительную суть вещей: в нем говорит страсть, а не рассудок» (№ 273). Здесь мы имеем также изображение «психологической установки» постоянно принимать в расчет характер людей: «Connaître à fond le caractère de ceux avec qui l’on traite» (№ 273). Или ее результат: «Tous ceux qui paraissent fou, le sont, et encore la moitié de ceux, qui ne le paraissent pas». — «Глупы все, кто глупцами кажутся, и половина тех, кто не кажутся» (№ 201). Говорится о необходимости наблюдать за самим собой: «Connaêtre son défaut dominant». — «Знать основной свой недостаток» (№ 225); о допустимости и даже неизбежности говорить полуправду: «Savoir jouer de la vérité». — «Пользоваться правдой умело» (№ 210). Представлена точка зрения, что истина заключается в существовании по правде, заложенной в субстанции человека, а не только в его отдельных словах: «L’homme substantiel. Il n’y a que la Vérité, qui puisse donner une véritable réputation; et que la substance, qui tourne au profit». — «Человек основательный. Лишь правда приносит подлинную славу, лишь основательность — пользу» (№ 175). Подчеркивается необходимость предвидения: «Penser aujourd’hui pour demain, et pour longtemps». — «Думать загодя. Нынче на завтра, на многие дни вперед» (№ 151). Предписывается мера во всем: «Un Sage a compris toute la sagesse en ce précepte, RIEN DE TROP». — «Некий мудрец сводил всю мудрость к мере, И НЕ ЗРЯ» (№ 82). Специфической для придворной аристократии формой совершенства является отточенная со всех сторон, подчиненная мере и ею преображенная естественная природа человека — легкость, шарм, новая красота существа, благодаря этой обработке превращенного из животного в человека: «Le JE-NE-SAIS-QUOI. Sans lui toute beauté est morte, toute grâce est sabs grâce… Les autres perfections sont l’ornement de la Nature, le Je-ne-sais-quoi est celui des perfections. Il se fait remarquer jusque dans la manière de raisonner». — «Непринужденность во всем. Без нее и красота мертва и чары бессильны… Прочие достоинства — украшение натуры, а непринужденность — украшение самих достоинств; даже в рассуждениях ее весьма ценят» (№ 127). А вот мнение о человеке, аффектации: «L’homme sans affectation. Plus il y a de perfections et moins il y a d’affectation. Les plus éminentes qualités perdent leur prix, si l’on y découvre de l’affectation, parce qu’on les attribue plutôt à une contrainte artificieuse qu’au vrai caractère de la personne». — «Человек без напускной важности. Чем больше достоинств, тем меньше напускного… Даже высокие достоинства много теряют из-за напыщенности — в них тогда видят лишь плод нарочитых ухищрений, а не свободной натуры…» (№ 123). Война между людьми неизбежна, но вести ее нужно достойно: «Faire bon guerre. Vaincre un scélérat, ce n’est pas vaincre, mais bien se laisser vaincre. Tout ce qui sent la trahison, infecte le bon renom». — «Вести войну честно… Подлая победа — не победа, а поражение… все, что отдает предательством, марает доброе имя» (№ 165). Всякий раз в этих предписаниях мы встречаем в качестве обоснования необходимость учитывать мнение других людей, иметь хорошую репутацию, «доброе имя». Иначе говоря, обоснование здесь «внутримирское», оно дается через указание на социальную необходимость. Религия играет незначительную роль: Бог лежит за пределами человеческого круга общения. Всякое благо приходит к человеку от других людей: «Faire des amis. Avoir des amis, c’est un second être… tout ce qie nous avons de bon dans la vie, dépend d’autrui». — «Обзаводиться друзьями. Дружба — второе бытие… Большая и лучшая часть того, чем мы богаты, зависит от других» (№ 111).

Такое обоснование предписаний — не вечным моральным законом, но «внешней» необходимостью, указаниями на других людей, — является причиной того, что максимы всего придворного кодекса поведения кажутся буржуазному наблюдателю более или менее аморальными или, по крайней мере, «слишком реалистичными». Предательство в буржуазном мире ощущается как нечто запретное не по практическим основаниям, вроде необходимости сохранить «доброе имя», но из-за внутреннего голоса совести, т. е. в силу морального запрета. Точно такую же трансформацию предписаний и запретов мы видели при определении правил поведения при еде, мытье и прочих элементарных физиологических отправлений человека. То, что в придворно-аристократических кругах у взрослых регулировалось посредством требования непосредственного учета мнения других и страха дурно выглядеть в их глазах, у индивида буржуазного мира становится формой самопринуждения. Здесь поведение взрослых уже прямо зависит не от страха перед другими, но от «внутреннего голоса», от страха, автоматически воспроизводимого собственным «Сверх-Я» индивида. Короче говоря, оно зависит от морального запрета, которому не требуются обоснования.

163

См. настоящее издание, том I, часть вторая, глава IV.II, группа 1 (n. 7-10).

164

Локализм был широко распространен в Европе раннего Средневековья — поначалу это был локализм племени и сословия, превратившийся затем в те феодальные и манориальные общности, на которых покоилось средневековое общество. И политически, и социально эти общности были почти независимыми друг от друга, а обмен продуктами и идеями между ними был сведен до минимума.

165

Haskins Ch. H. The Spread of ideas in the Middle Ages // Studies in Mediaeval Culture. Oxford, 1929. P. 92ff.

166

См. выше: часть третья, глава III.I (n. 27–38; с. 67сл.). Помимо материалов по миннезангу, имеются и другие свидетельства этого стандарта, иной раз еще более отчетливо указывающие на последний. См., например, небольшое прозаическое сочинение «De Amore» Андреаса Капеллануса из круга Марии Шампанской, равно как и всю средневековую дамскую литературу.

167

Haskins Ch. H. Ор. cit. P. 94.

168

См. настоящее издание, том I, часть вторая, глава XI.

169

См. выше: часть третья, глава II.

170

Дворянин, живя в своей провинции, свободен, но лишен покровительства сильных мира сего; живя при дворе, он обретает покровительство, но теряет свободу.

171

Придворная жизнь — это серьезная, холодная и напряженная игра. Здесь нужно уметь расставлять фигуры, рассчитывать силы, обдумывать ходы, осуществлять свой замысел, расстраивать планы противника, порою идти на риск, играть по наитию и всегда быть готовым к тому, что все ваши уловки и шаги приведут лишь к объявлению вам шаха, а то и мата.

172

La Bruyère. Caracteres, Paris, De la Cour // Œuvres. 1922 Vol. II. P. 237. № 64. Ср. также № 99 в том же сочинении: «Dans cent ans le monde subsistera encore en son entier: ce sera le même théâtre et les mêmes décorations, ce ne seront plus les mêmes acteurs. Tout ce qui se réjouit sur une grâce reçue, ou ce qui s’attriste et se désespère sur un refus, tous auront disparu de dessus la scène. Il s’avance déjà sur le théâtre d’autres hommes qui vont jouer dans une même pièce les mêmes rôles… Quel fond à faire sur un personnage de comédie!» («Через сто лет мир в существе своем останется прежним: сохранится сцена, сохранятся декорации, сменятся только актеры. Те, кто сегодня радуется полученной милости или огорчается и отчаивается из-за отказа в ней, все до одного сойдут со сцены. На подмостки уже выходят другие люди, призванные сыграть те же роли в той же пьесе… Стоит ли возлагать наши надежды на лицедеев?» — А.Р.) Чувство неизменности, а тем самым и неизбежности существующего порядка здесь много сильней, чем на последующей фазе, когда понятие «civilisation» постепенно начнет занимать место понятия «civilité».

Для сравнения можно привести слова из раздела «Des Jugements»: «Tous les étrangeres ne sont pas Barbares, et tous nos Compatriotes ne sont pas civilisez». («Не все чужеземцы варвары, и не все наши соотечественники люди цивилизованные». — А.Р.).

173

Фаворит должен всегда следить за собой. Ведь если он протомит меня в приемной меньше, чем обычно; если лицо его будет приветливей, а брови не так насуплены, как всегда; если он любезно выслушает меня и проводит чуть дальше к двери, я решу, что ему грозит падение, — и не ошибусь.

174

La Bruyère. Ор. cit. P. 247. № 94.

175

Человек, знающий двор, всегда владеет своим лицом, взглядом, жестами; он скрытен и непроницаем, умеет скрывать недоброжелательство, улыбаться врагам, держать в узде свой нрав, думать одно, а говорить другое и поступать наперекор собственным чувствам.

176

Ibid. P. 211. См. также: Ibid. Р. 211. № 10: «La cour est comme un édifice bâti de marbre: je veux dire qu’elle est composé d’hommes fort durs, mais fort polis». («Двор похож на мраморное здание: он состоит из людей отнюдь не мягких, но отлично отшлифованных». — А.Р.) Ср. также прим 6./-9

177

Я сразу почувствовал, что он охладел ко мне; чтобы не путать свои подозрения с тем, что могло быть случайным у человека, загруженного всякого рода щекотливыми делами, я внимательно рассмотрел его действия, затрагивающие меня самого. Мои подозрения целиком подтвердились, что побудило меня, ничуть этого не показывая, отдалиться от него.

178

St. Simon. Ор. cit. P. 63.

179

См. настоящее издание, том I, часть вторая, глава III «Проблема изменения поведения в эпоху Возрождения»; в особенности с. 139–140.

180

Ranke L. v. Französische Geschichte. 10, Kap. 3.

181

Я решился… прощупать его по всем тем вопросам, которые касались нашей чести; я стал поэтому незаметно удалять его от всех тем, что уводили бы от этой цели, и подводить разговор именно к этой теме во всех ее подразделениях… Дофин был чрезвычайно внимателен, он глотал все мои доводы… разгорелся… и посетовал на неведение и малую осведомленность короля. Мне было достаточно лишь начать последовательное изложение всех этих предметов дофину, а затем просто следовать за ним, предоставляя ему удовольствие от речей, тогда как мне оставалось наблюдать, как он формирует свое мнение, как он убеждает себя самого, как он горячится и входит в азарт, тогда как мне оставалось смотреть за проявлениями его чувств, за его восприимчивостью и впечатлительностью, чтобы пользоваться такого рода познаниями… Я старался не столько рассуждать и доказывать сам… сколько мягко и прочно внушать ему мои собственные чувства и взгляды по всем этим предметам…

182

St. Simon. Ор. cit. Vol. 22. P. 20–22ff. (1711). В этих беседах речь шла не больше, не меньше, как о попытке склонить наследника трона к иной форме правления, предполагающей изменить соотношение сил верхушки буржуазии и верхушки дворянства при дворе и сместить центр тяжести в пользу последней. Целью Сен-Симона и его друзей было восстановление власти «пэров». Им предназначались высшие посты в государстве — министерские должности должны были перейти из рук буржуа в руки представителей высшего дворянства. Попытка такого рода была предпринята сразу после смерти Людовика XIV, при регенте, в чем самое активное участие принял Сен-Симон. Эта попытка оказалась неуспешной. Французскому дворянству не удалось то, что получилось у английского: стабилизировать господство аристократии, создав более или менее строгие правила, по которым шла борьба за решающие политические посты между различными группами и кликами дворянства. Противоречия и борьба интересов между высшей аристократией и верхушкой буржуазии были во Франции значительно большими, чем в Англии. Под покровом абсолютизма они постоянно давали о себе знать. Но, как это случается при любом единовластии, борьба шла в высшем кругу, вокруг правителя, и велась она за закрытыми дверями. Сен-Симон был одним из главных участников этой борьбы.

183

При всей важности этой проблемы, мы пока оставляем ее в стороне. Для ее решения потребовался бы детальный анализ тех трансформаций, которые в ходе западной истории претерпели структура семьи и вся совокупность отношений между полами. В свою очередь, для этого анализа понадобилось бы провести исследование перемен в воспитании детей и подростков. Имеющийся по этому поводу материал, собранный нами для рассмотрения процесса цивилизации, весьма обилен, равно как и аналитические труды по этому поводу; но рассмотрение данного материала выходит за рамки настоящей работы, и, нужно надеяться, подобное исследование найдет себе место в следующих трудах.

То же самое можно сказать о месте третьего сословия в процессе цивилизации, о линии развития городской буржуазии, а не слоя придворной аристократии. При всей зависимости трансформации поведения и изменения психических функций от общих перемен в целостной структуре западного общества, схема этих изменений у далеких от двора буржуа отличается от схемы, характерной для придворных, — мы на это уже многократно указывали. Это относится в первую очередь к изменениям в области сексуальности.

Отчасти в силу иной структуры семьи, отчасти из-за иного уровня предвидения и расчета, которого требовали профессиональные функции представителей третьего сословия, в области сексуальности также имелись различия. Нечто подобное мы обнаруживаем и при рассмотрении цивилизационной трансформации западной религии. Та трансформация религиозного мироощущения, которой в основном уделяют внимание социологи, — сдвиг к внутреннему переживанию и рациональности в различных пуританских и протестантских движениях — находится в явной и тесной связи с изменениями в положении третьего сословия и в его структуре. Соответствующая ей цивилизационная трансформация в рамках католицизма, нашедшая свое выражение, скажем, в образовании и росте могущества ордена иезуитов, получала подкрепление со стороны иерархически централизованной организации католической церкви, находившейся в тесной связи с абсолютистской центральной властью. Эти проблемы получат свое решение только вместе с детальным изучением взаимодействия придворной и буржуазной линий развития цивилизации — если отвлечься пока от возникшего значительно позже цивилизационного движения в рабочих и крестьянских слоях.

184

См. настоящее издание, том I, часть вторая, глава VIII.II «Некоторые мысли о процитированных текстах о плевании» (с. 236 сл.).

Ср. также сказанное об общей проблеме чувства стыда (The Spectator. 1807. Vol. V. № 373): «If I was put to define Modesty, I would call it, The reflection of an ingenuous Mind, either when a Man has committed an Action for which he censures himself, or fancies that he is exposed to the Censure of others» («Если бы мне пришлось определять Скромность, то я назвал бы ее Размышлением бесхитростного Ума о Действии, совершенном Человеком, за которое либо он себя порицает, либо представляет себе, что его порицают другие». — А.Р.). См. там же заметку об отличии чувства стыда у мужчин и женщин.

185

См. настоящее издание, том I, часть вторая, глава IV.II. Группа 2 (с. 189 сл.).

186

См. настоящее издание, том I, часть вторая, глава XI (с. 286 сл.).

187

См. настоящее издание, том I, часть вторая, глава IV.II. Группа 1 (с. 177 сл.).

188

Национальный характер англичан в целом или отдельные его черты исследователи часто выводят из географического положения. Но островное положение страны как нечто данное природой прямо не влияет на национальный характер ее жителей. Тогда представители всех прочих островных наций обладали бы схожими чертами характера, и ближайшим англичанам по habitus’y и поведению народом были бы японцы. Национальный характер определяет не островное положение как таковое, а значение этого фактора для социальной структуры и истории расположенного на острове общества. Особенностью исторического развития Англии — в отличие от Японии — было то, что воинские достоинства (попросту говоря — профессия солдата) не обладали здесь большим престижем и не отличались высоким статусом по сравнению с прочими социальными функциями.

В Англии дворянству, достигшему относительного внутреннего мира внутри своего слоя, совместно с верхушкой буржуазии удалось ограничить королевскую военную власть и рано поставить под контроль применение орудий насилия в самой стране. Созданию именно такой организации монополии на насилие действительно способствовало островное положение — в этом смысле оно сыграло известную роль в формировании национального характера англичан. Насколько некоторые черты английского «Сверх-Я» — или, если угодно, «совести» — отображают эти особенности строения монополии на насилие, видно по тому, что доныне в Англии «conscientious objector» может по мотивам совести отказываться от несения военной службы. Здесь по-прежнему достаточно широко распространено представление, что всеобщая воинская повинность представляет собой опасное ограничение индивидуальной свободы. Вероятно, вековая сила и жизнеспособность нонконформистских движений и организаций в Англии объясняются и тем, что официальная церковь здесь не становилась на сторону полицейского и военного аппарата в такой мере, в какой это делала церковь в протестантских государствах Германии. Внешнее принуждение, ограничивающее применение вооруженного насилия, здесь также начинается раньше, чем в других европейских странах; оно быстрее, чем на континенте, превращается в самопринуждение — в особенности там, где речь идет о государственной жизни. Островное положение оказало, таким образом, влияние на национальный характер англичан, но именно посредством того, что оно воздействовало на социальную историю этого народа.

189

См. настоящее издание, том I: часть первая, глава I.IV (с. 71 сл.); часть вторая, глава III (с. 136 сл.); прим. 1 к главе III (с. 145–148).

См. также: Loewe A. The Price of Liberty. L. P. 31. Здесь говорится: «The educated German of the classical and post-classical period is a dual being. In public life he stands in the place which authority has decreed for him, and fills it in the double capacity of superior and subordinate with complete devotion to duty. In private life he may be a critical intellectual or an emotional romantic… This educational system has come to grief in the attempt to achieve a fusion of the bureaucratic and humanist ideals. It has in reality created the introverted specialist, unsurpassed in abstract speculation and in formal organization, but incapable of shaping a real world out of his theoretical ideas. The English educational ideal does not know this cleavage between the world within and the world without…». («Образованный немец классического и постклассического периода представляет собой двойственное существо. В общественной жизни он занимает то место, которое предписано ему властями, и пребывает на этом месте в двух качествах — вышестоящего и нижестоящего — со всей преданностью долгу. В частной жизни он может быть критически настроенным интеллектуалом или эмоциональным романтиком… Эта система образования так и не смогла соединить бюрократические и гуманистические идеалы. На деле она произвела специалиста-интроверта, непревзойденного в абстрактных умозрениях и формальной организации, но не способного воплотить свои теоретические идеи в реальность. Английский идеал воспитания не знает такого разрыва между внутренним и внешним мирами…» — А.Р.).

190

См. выше: часть третья, глава III.I (п. 27–38; с. 67 сл.).

191

См. выше, с. 99 сл. и с. 103 сл.

Мы уже неоднократно подчеркивали, что сила противоречий между различными единицами власти и сила социальных противоречий в каждой из них неразрывно связаны друг с другом. Такого рода взаимосвязи хорошо заметны уже на заре западной истории, в феодальном обществе с преобладанием натурального хозяйства. Рост населения оказывает давление на общественное развитие и ведет к экспансии, ко всякого рода конкурентной борьбе, скажем, к стремлению завладеть каким-то участком, отняв его у противоборствующих бедных рыцарей, к желанию расширить свои владения за счет других, возникающему у рыцарей побогаче — графов, князей, королей. Но это давление является следствием не роста населения как такового, но связи этого роста с существующими отношениями собственности, с монополизацией частью рыцарства важнейших средств производства. С какого-то времени земля была прочно закреплена во владении одних, тогда как семьям и индивидам, ею еще не владевшим, доступ к земле был затруднен — отношения собственности становились все более прочными. В такой социальной констелляции количественный дальнейший рост как крестьян, так и рыцарей, утрата многими людьми своего прежнего стандарта существования вызывали давление, сверху донизу пронизывавшее все общество. Оно обнаруживается и в пределах каждой области, и между ними, ведя к обострению конкурентной борьбы (см. выше, часть третья, глава III.I, с. 41–54, 60–67). Точно так же в индустриальном обществе за рост давления в каждом государстве ответственность несет не абсолютная величина народонаселения и уж ни в коей мере не его прирост, но плотность населения плюс существующие отношения собственности — т. е. отношения между теми, кто в форме неограниченной монополии распоряжается шансами, и теми, кто этих шансов лишен.

Уже поверхностное наблюдение говорит нам о том, что степень социального давления в разных западных государствах различна. У нас по-прежнему отсутствует строгий научный инструментарий, с помощью которого мы могли бы тщательно проанализировать эти уровни давления; отсутствует и точно установленный материал наблюдения, на основании которого мы могли бы сопоставлять уровни давления в разных странах. Пока что мы можем определять это «внутреннее давление» лишь с точки зрения жизненного стандарта, если понимать под последним не только покупательную способность, но также рабочее время и интенсивность труда, необходимые для достижения этой покупательной способности. К тому же мы не поймем этого давления и противоречий в сообществе, если будем рассматривать различия между слоями в жизненном стандарте статически, т. е. на известный момент времени, а потом сравнивать эти различия с другими странами. Нужно сравнивать их на протяжении длительных отрезков времени. Силу напряженности в обществе и силу давления избыточного населения часто можно установить не по абсолютной величине существующего уровня жизни, но по остроте неожиданных перемен, когда стандарт одних слоев неожиданно опускается в сравнении с уровнем жизни других. Чтобы понять степень давления и уровень напряженности в рамках одной страны, нужно иметь перед глазами всю историческую линию развития жизненного стандарта различных ее слоев. Поэтому для получения ясной картины противоречий и уровня давления в рамках одной из промышленно развитых наций мы не можем ограничиться изображением самой этой нации. То, насколько высок жизненный уровень одного социального слоя, устанавливается в сравнении его с другими слоями; точно так же жизненный стандарт каждой из наций определяется ее положением в функциональной сети всех наций и государств земного шара. Пусть не во всех, но в большинстве индустриальных государств Европы высокий жизненный стандарт мог быть достигнут только при условии постоянного ввоза сельскохозяйственных продуктов и сырых материалов. Такой ввоз мог быть оплачен только за счет доходов, полученных от вывоза, вложения капитала в других странах или за счет собственного золотого запаса. Поэтому не только внутреннее давление, угроза падения жизненного уровня широких слоев ведут к обострению конкуренции между индустриальными державами, но и межгосударственная конкуренция, в свою очередь, играет немалую роль в усилении социального давления во внутренней конкуренции в пределах одной нации.

В известной степени это относится и к странам, которые экспортируют преимущественно сельскохозяйственные продукты и сырье. В действительности сказанное относится ко всем странам, участвующим в разделении труда и выполняющим какие-то функции в сети межгосударственных связей. Их население может сохранять приемлемый жизненный стандарт лишь располагая достаточными возможностями ввоза и вывоза продукции. Значительные различия между нациями связаны с их чувствительностью к колебаниям международного обмена, к спадам, к быстрым или медленным изменениям в ходе конкурентной борьбы. Особенно чувствительны к ним государства с относительно высоким жизненным уровнем, с заметным смещением центра тяжести во взаимоотношениях между промышленностью и аграрным сектором в пользу индустрии. Оба сектора здесь существенно зависят от ввоза сырых материалов. Эта зависимость становится еще большей, если доходы от вложенного за границей капитала или золотой запас страны недостаточны для поддержания баланса и исключена возможность «экспорта людей» в форме эмиграции. Все эти проблемы требуют тщательного исследования, которое выходит за пределы настоящей книги. Но именно такое исследование могло бы установить причины того, почему напряженность в системе равновесия европейских государств оказывается гораздо более значительной, чем, скажем, в системе латиноамериканских наций.

Мы часто сталкиваемся с воззрением, согласно которому для общего блага всех партнеров достаточно предоставить высокоразвитым промышленным государствам возможность свободной конкуренции. Но эта свободная игра сил в действительности означает жестокую конкурентную борьбу, подчиненную тем же законам, что и свободная конкуренция в других областях. Равновесие между союзами государств является чрезвычайно подвижным, в нем происходят различные смещения, направление которых можно установить только при длительном наблюдении. Экономическая конкуренция между промышленно развитыми нациями при всех колебаниях идет на пользу одним и во вред другим. Возможности экспорта и импорта для стран, ослабевших в этой борьбе, существенно ограничиваются. Государству, которое долгое время находится в таком положении (если оно, как было сказано выше, не может компенсировать потери за счет доходов с вложенного за границей капитала или золотого запаса), остается всего лишь две возможности: оно либо форсирует вывоз, понижая цены на экспортируемые товары, либо ограничивает ввоз. И то, и другое прямо или косвенно ведет к снижению жизненного уровня жителей этой страны. Такое снижение коснется прежде всего тех, кто не располагает в этой монопольной системе экономическими шансами; они видят перед собой как бы двойной круг монополистов — монополистов в собственной стране и монополистов, представляющих чужие государства. Давление снизу ведет к тому, что свои монополисты, а тем самым и все эти государства в целом, вступают в конкурентную борьбу с другими нациями. Так внутренняя напряженность усиливает внешнюю. Разумеется, из многообразных связей мы выделили лишь один ряд. Но уже фрагментарное напоминание об этом ряде показывает принудительный характер и силу сегодняшних механизмов конкуренции и образования монополий.

192

См. выше, с. 154–156. Общий обзор современных теорий возникновения государства дан в: Macleod W.C. The Origin and History of Politics. P. 139ff.

193

См. выше, с. 106 сл.

194

См. выше, «Проект теории цивилизации», V; особенно начиная со с. 279.

195

См. выше, с. 242–243, с. 260–261, с. 297 сл.

196

См. выше, с. 259 сл., 267 сл., 270–272, 292 сл., а также «Проект теории цивилизации», VI. Ср. также: Parsons E.С. Fear and Conventionality. Там говорится (р. XIII): «Conventionality rests upon an apprehensive state of mind…» («Конвенции покоятся на тревожных состояниях сознания…». — А.Р.), а также (p. 73): «Table manners are, I suppose, one of our most marked class distinctios» («Манеры поведения за столом, как мне кажется, выступают как наши наиболее отчетливые классовые различия». — А.Р.). Парсонс приводит слова из работы У. Джеймса (James W. Principles of Psychology. N.Y., 1890. P.121): «Habit is the enormous fly-wheel of society, its most precious conservative agent. It alone is what keeps us all within the bounds of ordinance, and saves the children of fortune from the envious uprisings of the poor. It alone prevents the hardest and most repulsive walks of life from being deserted by those brought up to tread therein». («Привычка — это огромное маховое колесо общества, она представляет собой самый ценный консервативный фактор. Только она удерживает всех нас в пределах порядка, спасая детей фортуны от завистливых бунтов бедноты. Она одна мешает тому, что не дезертируют вовлеченные на самые трудные и отвратительные жизненные пути». — А.Р.).

Общий вопрос, которому было посвящено данное исследование, уже долгое время рассматривается в американской социологии. См., например, у Самнера (Sumner W.G. Folkways. Boston, 1907. P. 418): «When, therefore, the ethnographers apply condemnatory or depreciatory adjectives to the people whom they study, they beg the most important question which we want to invesigate: that is, what are standards, codes, and ideas of chastity, decency, propriety, modesty etc. and whence do they arise? The ethnographical facts contain the answer to this question, but in order to reach it we want a colorless report of the facts». («Поэтому, когда этнографы применяют осуждающие и умаляющие прилагательные к изучаемым ими народам, они считают заранее решенным тот самый вопрос, который заслуживает нашего изучения: каковы стандарты, коды, идеи целомудрия, приличия, собственности, скромности и т. д. и откуда они взялись? Факты этнографии содержат ответ на этот вопрос, но чтобы его достигнуть, нам требуется лишенный прикрас отчет о фактах». — А.Р.) Вряд ли следует специально оговаривать то, что сказанное Самнером относится к исследованию не только чужих и более простых обществ, но и нашего собственного общества во всей его истории.

Стоявшая перед нашим собственным исследованием проблема в работах последних десятилетий была четче всего сформулирована Джаддом (Judd Ch. H. The Psychology of Social Institutions. N.Y., 1926. P. 276) — это следует признать, даже если нами был избран иной путь к ее решению: «This chapter will aim to prove that the types of personal emotions which are known to be civilized men are products of an evolution in which emotions have taken a new direction… The instruments and means of this adaptation are the institutions, some of which have been described in foregoing chapters. Each institution as it has become established has developed in all individuals who come under its influence a mode of behavior and emotional attitude which conform to the institution. The new mode of behavior and the new emotional attitude could not have been perfected until the institution itself was created. The effort of individuals to adapt themselves to institutional demands results in what may be properly described as a wholly new group of pleasures and displeasures». («Данная глава имеет своей целью показать, что известные цивилизованному человеку типы личностных эмоций являются порождением эволюции, по ходу которой эмоции принимали новое направление… Инструментами и средствами такой адаптации выступают институты, часть которых была описана в предшествующих главах. Каждый институт с момента своего установления развивал в подпадавших под его влияние индивидах соответствующие данному институту способ поведения и эмоциональную установку. Новый способ поведения и новая эмоциональная установка не могли быть усовершенствованы до того, как был создан сам институт.

Усилия индивидов, направленные на приспособление к институциональным требованиям, ведут к тому, что можно описать как совершенно новую группу удовольствий и неудовольствий». — А.Р.).

197

О жизни Норберта Элиаса мы знаем не так уж много, причем основным источником являются два небольших текста: его собственные «Автобиографические заметки» и большое интервью, которое он дал двум голландским социологам (А.Й. Хеерма ван Восс и А. ван Стольк), — несколько бесед, протекавших на протяжении целой недели и записанных на магнитофон. Беседы эти шли по-английски, предисловие к ним было написано по-голландски (я воспользовался немецким переводом А. Шрётера). — См.: Norbert Elias über sich selbst. Frankfurt a. M., 1990.

198

Уже в диссертации 1923 г. Элиас сформулировал ряд положений, которые предваряют его социологическую концепцию и примыкают к той философской антропологии, которая несколькими годами позже получит развитие в трудах Шелера, Плесснера и Гелена. В частности, Элиас обратился к таким человеческим экспрессиям, как смех, улыбка. Лицевая мускулатура человека несравнимо более развита, чем у высших приматов, что позволяет человеку выражать множество индивидуальных душевных состояний. Но эти экспрессии являются сигналами коммуникации и как таковые входят в человеческую конституцию. Иначе говоря, человек уже на уровне своей биологии является социальным существом, ориентированным на других людей. Чувство и экспрессия изначально слиты, и лишь затем в процессе обучения человек ставит их под свой контроль и может смеяться, не чувствуя для этого соответствующего повода. Поэтому в диссертации отстаивалась та мысль, что кантианское деление на внешнее и внутреннее, факты и трансцендентальные формы несостоятельно, — это и оказалось неприемлемым для его научного руководителя. Правда, эти идеи, по признанию самого Элиаса, были высказаны еще на господствовавшем тогда «неокантианском языке» — «ужасающими философскими идиомами, которые трудно перевести на более ясный язык» (Elias N. Notizen zum Lebenslauf // Norbert Elias über sich selbst. Fr.a.M., 1990. S. 134).

199

В марксизме исключение делалось для «пролетарской идеологии», которая по некой «предустановленной гармонии» отражает не партийные позиции, но истину в последней инстанции. Разумеется, эта доктрина, сделавшаяся чуть ли не религией в СССР, обладала ничуть не менее идеологическим характером, чем все разоблачаемые «буржуазные» идеологии.

200

Доклад зачитан на съезде немецких социологов, имевшем место в Цюрихе в 1928 г. Хотя Манхейм в то время был только приват-доцентом (да еще и эмигрантом), а по традиции основные доклады полагалось зачитывать только известным профессорам, он получил на это право, поскольку уже имел репутацию ведущего немецкого социолога.

201

Разумеется, научный редукционизм Маркса следует отличать от его пророчеств, не говоря уж о тех тезисах, что утверждались впоследствии от его имени.

202

Имеются и противники, в том числе Э. Ле Руа Ладюри, высказавший ряд чрезвычайно резких суждений. См.: Le Roy Ladurie E. Saint-Simon ou le système de la Cour. P.: Fayard, 1997. Annexe I. P. 515–520. Правда, если многие частные замечания Ле Руа Ладюри хотя бы отчасти обоснованны, то абсурдное обвинение Элиаса в «немецком национализме» он некритически позаимствовал у американского историка Д.Гордона, который просто свел концепцию Элиаса к «Размышлениям аполитичного» Т. Манна, не увидев того, что Элиас придерживался диаметрально противоположных позиций по поводу типичной для немецкой мысли XIX–XX вв. дихотомии «культура — цивилизация». См.: Gordon D. Citizens without Souvereignty. Equality and Sociability in French Thought, 1670–1789. Princeton: Princeton Univ. Pr., 1994. P. 583–586.

203

См.: Elias N. Engagement und Distanzierung. Arbeiten zur Wissensoziologie I. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1983; Über die Zeit. Arbeiten zur Wissenssoziologie II. Fr. a. M.: Suhrkamp, 1984; Scientific Establishments// Scientific Establishments and Hierarchies / Éd. by N.Elias, H.Martins, R.Whitley. Dodrecht-Boston-London, 1982; The Symbol Theory. L.: Sage, 1991. Из работ по социологии искусства наибольший интерес представляет неоконченная книга о Моцарте (Elias N. Mozart. Zur Soziologie eines Genies / Hrsg. von M.Schröter. F.a.M.: Suhrkamp, 1991.).

204

При переводе мною было сохранено латинское написание, поскольку вошедшее в медицинскую терминологию слово «габитус» имеет иное значение, а писать всякий раз «социальный габитус» было просто неуместно.

205

Elias N. Gesellschaft der Individuen. S. 246.

206

Хотя, как замечал Элиас, «борьба за интересы человечества» все еще ассоциируется с сентиментальным идеализмом, а тема «прав человека» выдвигается по идеологическим соображениям.

207

Elias N. Gesellschaft der Individuen. S. 31.

208

Elias N. Was ist Soziologie? München, 1970. S.76.

209

Полемика по этому поводу была начата в 80-е годы непримиримым противником Элиаса и его учеников, известным швейцарским антропологом Х.-П. Дюрром. Ему отвечали и сам Элиас и практически все его последователи. Дюрр опубликовал уже четыре тома, под общим заглавием «Миф о процессе цивилизации», содержащих богатый этнографический материал. Он указал на отдельные ошибки Элиаса в толковании исторических свидетельств (скажем, по поводу общественных бань в средневековых городах), но в целом приводимые им факты не служат заявленной цели — опровержению теории Элиаса. В свою очередь, большая часть того, что написали в ответ последователи Элиаса, не служит ее подтверждению. Если предельно кратко изложить аргументы Дюрра, то они сводятся к тому, что Элиас совершенно ложно судит о первобытных и традиционных обществах, что изменения в формах контроля над поведением не следует изображать как некий «прогресс». В них ничуть не больше страха или агрессивности, не говоря уж о том, что когнитивные способности людей прошлого не следует принижать, увязывая их с тем, как они вели себя за столом. Человек современного массового общества более «свободен» и «рационален» как раз из-за ослабления эмоционально окрашенных связей с другими людьми, контакты с которыми все в меньшей степени оцениваются морально; поэтому говорить о росте «стыдливости», «эмпатии», «взаимной идентификации», повышении «порога чувствительности» просто нелепо. Обвинение Элиаса и его учеников в «колониализме» связано с тем, что поведение людей других культур сравнивается с «детским», как более непосредственное, наивное и грубое. Но это было общим местом в писаниях европейских колонизаторов XIX в. См.: Duerr H.P. Der Mythos vom Zivilisationsprozesse. Bd. I–IV. Fr. а. М.: Suhrkamp, 1988–1997.

210

Сопоставление теории Элиаса с психоанализом содержится во многих работах, в частности, см: Blomert R. Psyche und Zivilisation. Zur theoretischen Konstruktion bei Norbert Elias. Münster, Hamburg, 1991; Gesellschaftliche und individuelle Praxis. Bochumer Vorlesungen zu Norbert Elias’ Zivilisationstheorie / Hrsg. v. H. Korte. Fr. a. M., 1990; Macht und Zivilisation. Materialien zu Norbert Elias’ Zivilisationstheorie 2. Fr. a. M.: Suhrkamp, 1984.

211

См.: Lipovetsky G. L’empire de l’ephémère. La mode et son destin dans les societes modernes. P.: Gallimard, 1987.

212

Трудно сказать, был ли знаком Элиас со статьями Л. Февра на ту же тему, — он на них не ссылается. Но если сопоставить первую главу его книги со статьей Февра «Цивилизация: эволюция слова и группы идей» (1930), то можно обнаружить явное сходство. См.: Февр Л. Бои за историю. М.: Наука, 1991. С. 239–282. Разумеется, интерпретации не только различны, но отчасти и противоположны.