О процессе цивилизации - [35]
Влечения женщин подвергались гораздо большим ограничениям, чем влечения равных им по рождению мужчин. Это характерно для всей западной истории — ив более ранние времена, и впоследствии. Исключение составляли лишь дворы эпохи абсолютной монархии. То, что женщина, занимавшая в этом воинском обществе высокое положение, а потому располагавшая известной свободой, была более склонна преодолевать, сублимировать и трансформировать свои аффекты, чем равный ей по рождению мужчина, могло быть следствием постоянной привычки, выработанной ранним «кондиционированием». По сравнению с социально равным ей мужчиной она была человеком, занимающим более низкое положение в обществе.
Все это способствовало тому, что сдерживание, обуздание, а тем самым и преобразование влечений в данном воинском обществе требовались прежде всего от нижестоящего и зависимого мужчины в его отношениях со стоящей на более высокой социальной ступени женщиной. Нельзя считать случайным, что именно в этой ситуации возникает социальный (а не только индивидуальный) феномен, получивший название «лирики». А вместе с ним появляется и другой социальный феномен: то преобразование желания, те оттенки чувства, та сублимация аффектов, которые называются нами «любовью». Здесь появляются — уже не в виде исключения, но с опорой на определенный социальный институт — контакты между мужчиной и женщиной, не позволяющие мужчине овладевать женщиной, как только у него появилось к тому влечение. Недоступность или труднодоступность женщины, обусловленные ее более высоким положением, делают ее еще более желанной. Такова ситуация и таковы аффекты, нашедшие свое выражение в миннезанге, — в дальнейшем, на протяжении столетий их вновь и вновь будут испытывать влюбленные. Безусловно, песни трубадуров и миннезингеров выражали условности феодального двора, были украшением свободного времяпрепровождения и инструментом в социальной игре. Могло существовать сколько угодно трубадуров, не столь уж сильно влюбленных в воспеваемую ими даму и без труда пользовавшихся услугами более доступных женщин. Но ни сами эти условности, ни их лирическое выражение не были бы возможны без подлинного опыта и переживаний такого рода. Их ядром служили настоящие, действительные переживания. Нельзя просто изобрести или придумать подобные оттенки чувства. Были те, кто любил и имел талант выразить эту любовь при помощи слова. Не так уж трудно отличить стихи, отражающие подлинные чувства, от тех, в которых мы имеем дело с условностями. Поэтам, начавшим играть словами и звуками и сделавшим это занятие условностью, должны были предшествовать те, кто творил, опираясь на собственные переживания. «Хорошие поэты примешивали к поэзии любовного опьянения истину собственных чувств: материя их песен приходила из полноты их жизни»[79].
Часто возникал вопрос о литературных источниках и образцах миннезанга. Не без оснований указывалось на родство миннезанга с религиозной лирикой и латинской поэзией вагантов[80].
Однако мы не поймем сущности миннезанга, если будем отталкиваться от его литературных предшественников. В лирике вагантов и стихах, обращенных к Деве Марии, были скрыты многие возможности дальнейшего развития. Но почему изменился способ выражения человеческих чувств? Или — если задать этот вопрос в более простой форме, — почему оба предшествовавших варианта лирики не остались формами экспрессии, доминирующими в обществе? Почему заимствованные из них формальные и эмоциональные элементы вошли в состав чего-то вновь возникшего? И почему это последнее приобрело именно такой облик, получив имя «миннезанга»? История не знает разрывов, и новым поколениям приходится использовать то, что уже имеется в наличии, и сознательно или бессознательно его развивать. Но какова динамика этого движения, каковы формирующие силы исторических перемен? Этот вопрос относится и к данному случаю. Поиск источников и антецедентов, конечно, имеет определенное — иногда большее, иногда меньшее — значение для понимания миннезанга, но без социогенетического и психогенетического исследования процесс его возникновения остается не проясненным. Мы не сможем понять миннезанг как сверхиндивидуальный феномен, не уясним его социальную функцию — а именно, его функцию в феодальном обществе в целом, — равно как и специфику его формы и типичность в его содержании, если не обратимся к исследованию нашедших в нем свое выражение особенностей межчеловеческих отношений и актуальной ситуации людей, — тех людей, которые и не ведали об этом генезисе. Для отдельного решения данной проблемы нам потребовалось бы значительно больше места, чем необходимо для ее рассмотрения исключительно в связи с общим развитием общества. Но уже на примере одного этого явления, миннезанга, мы можем уточнить направление социогенетического и психогенетического исследования данного движения в целом.
