О процессе цивилизации - [30]

В своем превосходном исследовании, посвященном временам Филиппа Августа, Люшер пишет: «Феодальное общество в целом, за исключением его элиты, вряд ли изменило своим обычаям и нравам IX в. Почти повсюду владелец замка оставался жестоким воякой-разбойником; он воевал, сражался на турнирах, проводил мирное время за охотой, разорялся из-за своей расточительности, угнетал крестьян, теснил соседей и грабил церковные владения»[55].

Слои, связанные с растущим разделением труда и денежным обращением, пришли в движение; остальные упорно сопротивлялись ходу событий, в кои они вовлекались. Конечно, ни об одном социальном слое нельзя сказать, что он оставался «вне истории». Однако вполне можно констатировать, что жизненный уклад помещиков-рыцарей менялся чрезвычайно медленно. Они не принимали непосредственного и активного участия в том ускорившемся социальном движении, которое было порождено усилением обмена и растущим денежным обращением. Когда они стали ощущать на себе неблагоприятное воздействие этого движения, их реакция почти всегда приобретала невыгодную для них самих форму. Мелкие землевладельцы просто мешали переменам, смысла которых по большей части не понимали ни они сами, ни их крестьяне; чаще всего эти перемены рождали в них лишь ненависть. Когда их начинали теснить с земли слои, принимавшие участие в происходившем движении, они отвечали насилием. Мелкие феодалы кормились со своих земель, довольствуясь тем, что давали собственный хлев и труд крепостных. В этом отношении ничто не изменилось. Когда произведенных в их владениях продуктов недоставало (либо они желали большего), помещики прибегали к насилию, к разбою и грабежу. Таким было их простое и незамысловатое независимое существование — как рыцари, так и крестьяне долгое время оставались людьми, всецело привязанными к земле. Налоги, торговля, деньги, рост и падение рыночных цен — все это было чуждыми, а то и враждебными им явлениями из иного мира.

Сектор натурального хозяйства, на который и в Средневековье, и много позже приходилась подавляющая часть экономики общества, конечно, уже в те ранние времена был затронут социально-историческим движением. Но в сравнении с переменами, происходившими в других секторах, и вопреки всем потрясениям темпы существенных изменений здесь были крайне низки. И хотя этот сектор не пребывал «вне истории», он служил ареалом, где для огромного числа людей воспроизводились одни и те же жизненные условия и на протяжении Средневековья, и позже, в Новое время, когда это число, оставаясь весьма значительным, все же постепенно уменьшалось. Все произведенное в рамках одной хозяйственной единицы потреблялось на месте; взаимосвязь с другими районами и секторами общества стала ощутимой лишь позже, причем эта связь не была прямой. Процессы разделения труда и изменения техники шли здесь гораздо медленнее, чем в динамичном коммерциализованном секторе.

С большим запозданием проявились и те силы принуждения, те способы регуляции и сдерживания влечений, что стали формировать человеческую психику в мире, где господствуют деньги, в обществе с растущей функциональной дифференциацией, с увеличивающимся числом явных и неявных зависимостей. Влечения и поведение здесь труднее и медленнее покорялись цивилизации.

Как уже было сказано, на протяжении всего Средневековья и даже долгое время спустя к аграрному сектору — характеризуемому преобладанием натурального хозяйства, слабым разделением труда, меньшим числом связей, выходивших за пределы данной местности, и огромной инерцией, — принадлежала большая часть населения. Чтобы действительно понять процесс цивилизации, нужно иметь в виду эту полифонию истории — замедленные изменения в одних слоях, быстрые в других, их пропорциональное соотношение. Рыцари, занимавшие господствующие позиции в этом огромном и малоподвижном секторе средневекового мира, в большинстве своем почти не были включены — если рассматривать их поведение и влечения — в цепочки денежного обмена. Они не знали иного помощника в добыче пропитания, чем свой меч, а потому не зависели непосредственно от чего-либо иного. Только опасность со стороны человека, обладающего большей физической силой, военная угроза, исходящая от более могущественных властителей, чем они сами, могли принудить их к сдержанности. В остальном игра аффектов, жизнь со всеми ее ужасами и радостями ни от чего не зависела и ничем не подавлялась. То, как они распоряжались своим временем, — а время, как и деньги, есть функция социальной взаимозависимости, — лишь в малой степени зависело от других людей или подчинялось внешним регулятивам. То же самое можно сказать и о влечениях: они были дикими, необузданными, сиюминутными, мгновенно вспыхивающими по воле случая. Рыцари могли себе это позволить. Мало что заставляло их принуждать самих себя к сдержанности; мало что способствовало образованию у них сильного и стабильного «Сверх-Я», являющегося функцией принуждения извне и внешней зависимости, превратившихся в самопринуждение.

К исходу Средневековья уже значительная часть рыцарей попадают в сферу влияния крупных феодальных дворов. Приведенные нами примеры, характеризующие образ жизни рыцарства (см. первый том настоящего издания), относятся именно к придворным кругам. Однако большинство рыцарей и в это время жили почти так же, как и в IX–X вв. Более того, и много позже сходную жизнь вели помещики, число которых, правда, неуклонно сокращалось. Если верить писательнице Жорж Занд (сама она настаивает на исторической достоверности рассказанного), то и незадолго до революции в провинциальных уголках Франции оставались такие неистовые феодалы, только они были еще более дикими и озлобленными в силу своего положения аутсайдеров. Она описывает жизнь в одном из замков, где ничего не изменилось с достопамятных времен; более того, этот замок — на фоне происшедших перемен в общественной жизни — превратился в некое подобие разбойничьего вертепа. Вот что она пишет в новелле «Мопра»: «Mon grand-père, — говорит герой этого рассказа, — était dès lors avec ses huit fils le dernier débris que notre province eût conservé de cette race de petits tyrans féodaux dont la France avait été couverte et infestée pendant tant de siècles. La civilisation, qui marchait rapidement vers la grande convulsion révolutionnaire, effaçait de plus en plus ces exactions et ces brigandages organisés. Les lumières de l’éducation, une sorte de bon goût, reflèt lointain d’une cour galante, et peutêtre le pressentiment d’un réveil prochain et terrible du peuple pénétraient dans les chateaux et jusque dans le manoir à demi-rustique des gentillâtres»