О поэтах и поэзии: Гёльдерлин. Рильке. Тракль - [51]

Бесконечно творят они там, но без внимания к нам,

Живы ли мы – им всё равно; этим щадят они нас.

Ибо отнюдь не всегда смог бы вместить их слабый сосуд,

Лишь временами может нести полноту божества человек.

Сон о богах – вот наша жизнь на земле.

Но блуждания странствий – нам в помощь, подобно дремоте,

Крепость нам дарит нужда, ночь же – силою к сердцу,

Покуда в бронзовых зыбках подрастают герои, уподобляясь богам.

Громом приходят они. Мне же мнится всё чаще:

Лучше уйти в сновиденья, чем без товарищей быть,

Чем жить в ожиданье пустом, не зная, что сделать, сказать,

Да и нужны ли поэты в скудную эту эпоху?

Но они, говоришь ты, подобны жрецам винобога,

Из края в край пилигримы в этой священной Ночи.

8

Были же времена, давними они кажутся,

Ввысь поднявшие всех, кого осчастливила жизнь,

Потом отвернул Отец лик свой от рода людского,

И тень печали нашла на нашу землю сполна,

Тогда напоследок явился тихий, с небесным

Нас утешеньем, провозвестив завершение Дня

И, исчезая, весть нам оставил, что был здесь однажды

И что вернется обратно: хор небесных даров,

Чтобы могли мы возрадоваться попросту по-человечьи,

Ибо для радости-в-духе слишком велик стал Господь

Между людьми, и к тому же силы давно уже нет в нас

Для радостей наивысших, лишь благодарность жива.

Хлеб – плод земли, и все же промыт он сияньем,

А бог-громовержец приносит нам добрую радость вина.

Вот почему в нас живут мысли о жителях Неба,

О бывших некогда с нами и вера в их правый возврат.

Вот почему не смолкают песни поэтов серьезных,

Славящих винобога и не тщетно – Отца.

9

Верно реченье поэтов: Он с ночью день примиряет,

Извечно Неба чело то ввысь, то долу ведёт,

Неизменно доволен и свеж, как крона ели зеленой,

За это он любит её и плющ, что идет на венки,

Ибо он в пребыванье, следы богов улетевших

Сам он безбожному роду в нашу приносит тьму.

И если Ветхая Песнь о божьих детях пропета,

То это мы, это мы; это плод Гесперид!

В точности и волшебно это с нами свершилось,

Верит, кто испытал! хотя и не легок сей путь,

Творить не способен никто, ибо мы бессердечные тени,

Покуда отец наш Эфир каждого не освятит.

Грядёт между тем сын Вершин, факельщик междумирный,

Сириец, спускается к нам, в нашу долину теней.

Всё это видят волхвы; улыбка бездонно сияет,

Из плененной души, свет заливает взгляд.

Унежен в объятьях Земли, кроток Титан в сновиденьях,

И даже сам Цербер капризный ви́на вкушает и спит.

Середина жизни

Гроздьями диких роз,

Тяжестью желтых груш

Медленно падает в озеро

Деревенская тишь.

Легкие чистые лебеди,

Поцелуями пьяные,

Прячут тонкие головы

В трезвой святости вод.

А теперь – о мой бог! –

Если входит зима,

Где я трону цветы,

Или солнечный блеск,

Или тени земли?

Только стены вокруг,

Немы и холодны,

Да нещадно трещат

Флюгера на ветру.

Патмос

Ландграфу фон Хомбург

Близок,

Но труднопостижим Бог.

Но там, где опасность всё больше,

Там где-то вблизи и спасенье.

Во мраке гнездятся орлы,

И горных пастбищ сыны

Шагают бесстрашно по хрупким

Мостам над провалами бездн.

Вокруг же нас, вкруговую –

Вершины времен, и влюблённым судьба –

Обессиленным жить

На соседних вершинах,

Меж которыми нету пути,

Так дай нам невинной воды,

Дай крылья

Взлететь по ту сторону

Очевиднейших смыслов,

Чтобы уйти и вернуться.

Так говорил я, когда меня похищал

И быстрее, чем мог я представить,

И в такую из далей, о которой

Не мог и помыслить, из дома дух-гений.

И шел я в полумраке рассветном

Сквозь тенистый брезжащий лес

И слушал жалобы ручьев,

Тоскующих по родине моей;

Совсем не узнавал я местности вокруг;

И вдруг, сияя свежим блеском,

Таинственная,

В дымке золотой

Стремительно открылась

В ритмах солнца,

Благоухая тысячью вершин,

В цветеньи – Азия, и, ослепленный,

Искал я что-нибудь, что б было мне знакомо,

Так непривычен был ущельям я широким,

Что устремлялись вниз от Тмола

Туда, где Пактол золотом сиял,

Где Таурус стоит и Мессогис,

Пожар тишайший мне напоминал

Цветами полный сад,

И в этом свете

Цветком на высоте

Был серебристый снег;

И спутник вечной жизни, плющ,

Прильнувши к неприступным стенам, рос;

Высоко взметнулись,

Колоннами живыми

Лавровых деревьев, кедров величавых,

Божественные празднества дворцов.

Но возле самых в Азию ворот

Рокочут, устремляясь во все страны,

В неведомость пространств морских

Проспекты, не дающие теней,

Но шкиперу известны острова.

И вот, когда услышал я,

Что к нам ближайший –

Патмос,

То возжелал,

Чтобы к нему свернули мы,

Войдя в один из сумеречных гротов.

Ведь Патмос – то не Кипр,

Что так богат водою ключевой,

Или иной какой из островов,

Отнюдь не в роскоши бытует Патмос,

Хотя и рад гостям

В своих селеньях бедных,

И если, претерпев крушенье в море,

Иль родину оплакивая

Или друга,

Скорбит здесь чужеземец,

Внимают с состраданьем –

И Патмос, и его родные дети,

Все голоса его прекрасных рощ,

И там, где осыпается песок и лютнею поющей опадают

Слои пропаханной земли,

Все слушают его, с любовью отзываясь

На исповедь. Так когда-то здесь

Заботой окружали возлюбленного Богом

Того пророка, что в юности блаженной

Бродил здесь неразлучно

С Всевышнего любимым сыном, ибо

Любил же громовержец простоту

Апостола, и взгляд внимательный

Всенепременно заметил бы лик Божий,

Ведь в таинстве, когда вдруг претворялось вино домашнее,

Сидели они вместе в час общей трапезы;