О нем доложили Сталину - [65]

Совсем по-другому выглядела зона лагерной администрации. Она напомнила эдакий пансионат для заслуженных наци. Аккуратные, выстроенные будто по линеечке здания управления лагеря, столовой и общежития походили на лубочные картинки. У каждого из них располагалась ажурная беседка, а перед штабом в летнее время бил фонтан. И если бы не два ряда колючей проволоки, отделявшие этот гитлеровский эдем от ада военнопленных, то непосвященный вряд ли бы догадался, что в стенах центрального особняка принимались самые чудовищные решения: кого из штрафников отправить на виселицу, а кого удушить в машинах-душегубках, занимавших в гараже специальный бокс.

На въезде в административную зону в автобус подсел дежурный по лагерю, и, уже нигде не останавливаясь, вся команда проехала на стоянку перед штабом. Там она разделилась. Бокк вместе с дежурным отправился на встречу с комендантом лагеря, а остальные в сопровождении помощника по хозяйственной части пошли в столовую. Это вызвало оживление среди инструкторов — они предвкушали сытный завтрак. Дармовая рабочая сила — военнопленные, которых лагерная администрация направо и налево сдавала внаем, позволяла ей жить на широкую ногу.

В своих ожиданиях инструкторы не обманулись. В зале пахло настоящим, а не эрзац, кофе, а из кухни доносились аппетитные запахи жареного мяса. С появлением в столовой Бокка и заместителя коменданта лагеря все пришло в движение. Официантки выставили на стол холодец, домашние соления и блюдо с ломтями обжаренного мяса. Завершился завтрак неизменным кофе.

Зато время, пока инструкторы уминали «лагерную пайку», в штрафном боксе были подготовлены места для их работы. После короткого перекура команда Бокка разошлась по кабинетам, и конвейер по вербовке агентов абвера пришел в движение.

Петру предстояло пропустить через себя 143 военнопленных из блока «Ц». Начал он, как обычно, с изучения картотеки. Учетную работу по общему и специальному контингенту лагерная администрация довела до совершенства. Петр не стал углубляться в общие учеты. Его в первую очередь интересовал так называемый неблагонадежный элемент — те, кто не пал духом и предпринимал попытки к побегу. Среди них он надеялся подобрать тех, кто, оказавшись на советской стороне, не станет шпионить и взрывать, а придет к контрразведчикам с повинной. Их отыскать было легко — правый верхний уголок карточки имел красный цвет; таких оказалось семь.

Изучив имевшийся на них материал, Петр остановил выбор на Иване Ковале. За ним числились две неудавшиеся попытки побега. Они говорили сами за себя. Просмотр остальных 135 карточек занял у него еще полтора часа. Определившись с кругом будущих кандидатов в агенты, Петр первым вызвал на беседу Коваля. Надзиратель ввел его в кабинет и вышел.

Бывший старший сержант Красной армии с крепко сбитой фигурой держался без всякой робости. Его не обломали ни два месяца лагерной жизни, ни отсидка в штрафном блоке. Сыну кузнеца было не привыкать переносить тяготы и лишения. Его твердое выражение лица свидетельствовало о выдержке и воле. На фашистского холуя он смотрел как на пустое место.

— Ну что, так и будем молчать? — эта молчанка надоела Петру.

Коваль, поиграв желваками на скулах, начал бубнить «лагерную молитву»:

— Заключенный номер…

— Садись, — остановил его Петр и кивнул на табуретку.

Коваль присел, цепким взглядом прошелся по нему и тут же спрятался за маской безразличия.

«Тертый калач, такого на мякине не проведешь. Что у тебя за душой, так сразу и не узнаешь. Мусолить с тобой анкету и автобиографию — только терять время. Больше того, что написал, вряд ли скажет. Надо качать на прямых, колючих вопросах, вот тогда ты раскроешься», — определился с тактикой беседы Петр и задал вопрос:

— Ну и как тут жизнь?

В глазах Коваля промелькнула тень, и он с вызовом ответил:

— А шо, по моей роже не заметно?

— Трудно сказать. Я не видел, какая она у тебя была при большевиках.

— Не жаловался.

— Выходит, хорошо жилось? — продолжал допытываться Петр и, не услышав ответа, спросил: — А новому порядку служить хочешь?

— Я-я? — опешил Коваль.

— Ну, не я же.

— Старостой в бараке, шоб потом в темном углу придушили?

— Нет, в абвере.

— Шпионом, что ли?

— Разведчиком.

— Шпион, разведчик — какая на хрен разница, когда на сук вздернут.

— Я, как видишь, живой. Две заброски — и ни одной царапины.

— Ушлый, выходит.

— Ты вроде тоже не соплежуй. Бегать не надоело? Третьего раза может и не быть.

— Заботу проявляешь?

— Предлагаю подумать. В лагере одна дорога — вперед ногами. А у тебя — так точно.

— Это мы еще посмотрим, кто вперед. Под Сталинградом вам всыпали, так что… — зло бросил Коваль и осекся. В его глазах промелькнул испуг.

Это не укрылось от Петра. «Да, Иван, ты тоже не железный. Все хотят выжить, и ты тоже, даже в этой живодерне. Но в шпионы не рвешься. Про сук правильно сказал. Как говорится, сколько шпионской веревочке не виться, все равно конец будет. Остался в тебе наш, советский, стержень. Такой мне в абверовском зверинце и нужен. Как только тебя убедить в него податься? Ты не трус, но помереть в штрафном боксе или быть растерзанным собаками никто не хочет. Убедить, что в лагере ты обречен, а значит, абвер для тебя — единственный шанс».