О небесном и о земном - [22]
Бергольо:
– Здесь мы употребляем слово «верить» в значении «быть уверенным», «иметь убеждения». Когда я говорю: «Я верю, что после смерти что-то есть», на деле я подразумеваю, что уверен в этом. На языке богословия «верить» – значит «испытывать уверенность». А жизнь, которую мы будем вести на том свете, зарождается на этом, в опыте встречи с Богом, она начинается с изумления, которое мы испытываем при этой встрече. Моисей повстречался с Богом в восемьдесят лет. Он уже стал грузным мужчиной, пас овец своего тестя… и вдруг – горящий терновый куст… Моисей ошеломлен. «Я видел Бога», – говорит Моисей. В других частях Библии, например в Книге Судей[54], рассказывается, что после того, как человек узрел Бога, он испытывает страх смерти. Не подумайте, будто видеть Его – это кара, просто человек уже вступил в мир иной и знает, что отправится туда. Вот самая глубокая интерпретация понятия «загробная жизнь», которую я нахожу в Библии. Невозможно всю жизнь испытывать ошеломление, но этот миг не забывается. Мы верим в загробную жизнь, потому что начинаем ощущать ее уже здесь. Не в форме каких-то приторных сантиментов, а через ошеломление, в котором нам явился Бог.
Скорка:
– Многие не гоняются за этим ощущением ошеломления, о котором вы говорите. Я бы сказал, что такие люди – скорее агностики. Но однако, они считают смерть естественным явлением. Многие твердят, что не хотели бы страдать, не хотели бы сильно мучиться в смертный час, но в принципе не тревожатся из-за смерти, говорят: «Пусть это случится тогда, когда должно случиться». Поэтому я не согласен с теорией, будто вера в грядущий мир – изобретение богословов, которое якобы должно смягчать тревоги из-за смерти. У этих тревог могут быть разные причины: например, страх перед неизвестностью, свойственный всем нам. Даже если грядущий мир существует, мы будем его побаиваться, так как ничего о нем не знаем. Любая перемена в жизни предполагает тревожные настроения. Иногда нас посещают ощущения, которым невозможно дать простое или однозначное объяснение, это адресованный нам знак, наполненный тончайшим смыслом. Я помню, как в юности изучал книги пророков: я чувствовал пульсирующий в них трепет и интуитивно вникал в диалоги пророков с Богом. У меня была особая чувствительность: она у нас в роду, я унаследовал ее от родственников, которых никогда не видел лично, они погибли во время Шоа. Эти люди были наделены огромной духовной силой, намного превосходившей ту, что была у моих родителей, дедушек и бабушек. Почему мне дана эта чувствительность? Как подобные вещи закладываются в генах? Это нечто за пределами моего сознания и подсознания. Значит, существуют и иные измерения, иная реальность.
Бергольо:
– Если бы вера в загробный мир была психологическим механизмом для подавления тревоги, этот механизм бы не работал; тревога возникала бы все равно. Смерть – это ограбление, потому-то мы живем в тревоге. Человек цепляется за земную жизнь, не хочет уходить, ему страшно. И никакие усилия вообразить загробный мир не избавят от этого страха. Даже самый истовый верующий ощущает, что его грабят, что он вынужден распрощаться с частью своего существования, своей личной истории. Этими ощущениями невозможно поделиться с другими людьми. Возможно, что-то подобное испытали только те, кто впадал в кому. В Евангелии даже сам Иисус – это происходит накануне молитвы на Елеонской горе – говорит: «Душа Моя скорбит смертельно». Его страшит то, что вот-вот случится, так и написано. Как повествуют евангелисты, в смертный час Он произносит слова XXI псалма: «Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» От этого не спасается никто. Я полагаюсь на милосердие Божие, надеюсь, что Он проявит ко мне снисхождение. Скажем так: пусть будет не тревога «под анестезией», а способность вынести эту тревогу.
Скорка:
– Тревога снедает нас, когда мы сознаем, что время нашей жизни ограниченно, и вдобавок нам неизвестно, когда истекает срок. Как страшно думать, что наше существование – лишь нелепый каприз природы и ничего больше, что со смертью все неизбежно заканчивается. Тогда жизнь не имела бы смысла, ничего бы не значили ни идеалы, ни справедливость… Но подобный образ мыслей – уже крайность. Остаются два варианта. Первый: человек не желает задумываться о Боге, но понимает, что человеческое существование все равно наделено неотъемлемым смыслом. Для такого человека существуют принципы доброты и справедливости, которые передаются из поколения в поколение.
