О нас троих - [15]

Я включил песню «Let it bleed»[14] группы Rolling Stones, принес на небольшом непальском подносе конфеты, чашки, полупустую бутылку вишневки. Мизия съела две или три шоколадки, она была голодна и не стеснялась в этом признаться: она всегда делала то, что чувствовала, это ведь так естественно. Она ходила по квартире и рассматривала ее с веселым любопытством, ходила своей обычной легкой, пружинистой походкой, решительно ступая по полу ногами в кроссовках. Я ловил каждое ее движение и словно видел сон наяву, ведь все последние недели я только и делал, что представлял ее себе в мечтах, и вот теперь она была рядом и все равно казалась нереальной, такой яркой, что слепило глаза.

— Садись, садись, — сказал я; сесть было в общем некуда, не считая кровати на колесиках, которая так и норовила куда-нибудь укатиться, двух на редкость неудобных плетеных стульев, большой картонной конструкции в виде упаковки из-под кока-колы, кресла из пятнистой телячьей кожи — его я и пододвинул прямо к столу, поближе к ней.

Мизия взглянула на кресло и рассмеялась; ее руки были перепачканы шоколадом — ее явно забавлял и я, и все, что она видела вокруг. Она села, села в моем доме, в мое маленькое пестрое кресло — мы наедине, кроме нас, здесь никого нет, и она пришла именно ко мне.

Мизия заговорила о том, как живет во Флоренции с еще одной девушкой и юношей — они вместе работают в реставрационной мастерской: о том, какой беспорядок в их квартире, как там холодно, о маленьком электрическом обогревателе, который бьет током, а если включить в квартире весь свет, вышибает пробки. Я слушал ее, и мне то казалось, что она рядом со мной и это чудо, то наоборот — я ей совсем чужой, и я начинал завидовать незнакомым мне соседям, посвященным в такие подробности ее жизни, о которых я даже подумать не смел, у меня все холодело внутри при мысли, как поздно мы встретились и сколько времени потеряли. Я бы хотел знать о ней все и ничего, я бы хотел, чтобы в тот вечер она возникла из ниоткуда, такая цельная, остроумная, сложная, непредсказуемая, нетерпеливая, внимательная, свободная. Слушая ее, я представлял себе все так же живо, словно видел собственными глазами, я одинаково внимательно слушал и смотрел; в горле стоял ком.

Я вспомнил о чае; вода из кастрюльки наполовину выкипела, остаток я вылил в выщербленный заварочный чайник и отнес его вместе с не слишком чистыми чашками на стол у окна. Мизия замолчала и наблюдала за мной, а я едва не споткнулся, встретив ее выжидательный взгляд. Мелодия Rolling Stones казалась мне слишком примитивной и навязчивой для нее; я уменьшил звук и тут же испугался, словно окунулся в пустоту, опять прибавил громкость. Вернулся к столу, заглянул под крышку чайника и сказал:

— Боюсь, заваривать чай я не очень-то умею.

Насчет красоты собственного голоса я тоже не обольщался: самому противно было его слышать; да и мои движения, слишком размашистые и резкие, меня раздражали. Я стал наливать чай в чашку и половину пролил мимо, да еще ошпарил себе руку.

— Чертова асимметрия, — я еле сдержался, чтобы не швырнуть кастрюлю в мусорное ведро.

— Ты представляешь, сколько бы потерял, будь ты совершенно симметричным? — смеясь, спросила она.

Я посмотрел на нее из полусогнутого положения, повернув голову под таким углом, что заломило шею; она говорила совершенно искренне и не пыталась меня утешить, и я заражался от нее этой свободой.

— Я тоже асимметричная, — сказала Мизия. — У меня одна половина лица смеется, а другая плачет. — Сидя в кресле и чуть подавшись вперед, она ребром ладони провела линию от лба к подбородку: — Видишь?

— Да, кажется, есть немного, — сказал я, чувствуя, как скольжу по наклонной плоскости.

— А еще у меня левая подмышка потеет гораздо сильнее правой, — сообщила она.

— И у меня, — это казалось мне невероятным совпадением, и вместе с тем вполне в порядке вещей.

Мизия подняла руки, словно собиралась понюхать свои подмышки: на меня повеяло теплом ее тела, мелькнула упругая белоснежная кожа под серым шерстяным свитером, который облегал стройную, ладную фигуру.

И тут я бросился к ней — невольно, не раздумывая. Только что стоял метрах в двух от Мизии, держа в руке налитую до половины чашку, а через секунду чашка уже упала на пол, и я прижимался лицом к ее волосам, шее, груди, тонул в ее тепле, мягкости, аромате. Я действовал чисто импульсивно, и сразу головой в омут; так человек смотрит из окна на улицу, облокотившись на подоконник, и если и думает о том, чтобы прыгнуть вниз, путь ему преграждает прозрачное стекло, но вдруг через мгновение он, сам не понимая как, оказывается за окном, летит вниз, и пути обратно уже нет.

Кажется, я пытался ее поцеловать или, по крайней мере, сжать в объятиях: я стремился прикоснуться к ней и поражался сам себе, инстинкт и новые, непередаваемые ощущения, мучительные сомнения и ее глаза, такие близкие, отчаянная тяжесть и отчаянная легкость, путающиеся мысли, полный сумбур в голове. Я тонул в своих ощущениях: торопился, вырывался, нырял с головой, выныривал.

Я почувствовал, как напряглась Мизия, и снова на меня навалились мучительные сомнения; тяжело дыша, она высвободилась из моих рук, отступила назад. Я вдруг вновь обрел зрение, слух, чувство пространства, как будто в темной комнате внезапно зажегся свет.