О нас троих - [109]

Около получаса, наверное, я кружил вокруг клиники с таким мучительным ощущением своей чужеродности, что мог бы броситься под машину, избить полицейского, выпить все спиртное в первом же попавшемся баре, чтобы вырубиться или хотя бы ни о чем не думать. Вместо этого я действительно вошел в какой-то бар, позвонил бабушке, попросил приехать и пошел ждать ее на углу клиники.

Бабушка, которая терпеть не могла водить машину и не понимала, как парковаться, даже если и находила где, ужасно долго до меня добиралась. Она была в ярости, что мы не приехали к ней, как обещали.

— Трусы и слабаки, — повторяла она. — Будь все люди такими, все бы стояло на месте. Уж от тебя-то я этого никак не ждала, после того, что мы пережили, когда ты родился!

Я объяснил ей, что я тут ни при чем и что никакой я не слабак: из клиники меня вышибли. Но она никак не могла успокоиться, ей страшно не нравилось выступать заложницей традиционной медицины.

— Ты хоть знаешь, сколько женщин погибало от сепсиса потому только, что врачи руки не мыли? Не когда-то в доисторические времена, а чуть ли не вчера? Ты знаешь, что врача, установившего связь между немытыми руками гинекологов и родильной горячкой, довели до сумасшествия? Он был венгр, все медицинское сообщество поносило его и высмеивало, пока он не угодил в психушку.

— Ладно, бабушка, ладно, но я хочу видеть Паолу. Все равно она уже там.

После очень непростого разговора бабушка убедила врачей клиники впустить меня — под ее ответственность. Медбрат-охранник провел нас, злых и напряженных, по коридорам до самого родильного зала. Паола уже родила и дочку унесли; без малейшей симпатии смотрела она на меня с кушетки, на которую ее поместили.

— Видишь, тот ублюдок был не прав, и ждать больше было нельзя, — сказал я.

Она прикрыла глаза, чтобы не видеть меня или почти не видеть.

— Ты все испортил, Ливио, а ведь этот день должен был стать одним из самых счастливых в моей жизни.

23

Когда Паола вернулась домой с нашей девочкой, я осознал, что совершенно не готов выполнять обязанности родителя. Мой опыт общения с детьми сводился к нескольким месяцам жизни с Ливио в Париже, но он был уже большой, почти пятилетний, и не такой, как другие дети. А теперь передо мной лежало крохотное беспомощное существо, которое испускало высокочастотные звуки в немыслимом количестве и поглощало все наше внимание без остатка; я никак не мог понять, как с этим существом общаться — или как хотя бы установить контакт.

Паола пугалась любой ерунды и все еще злилась на меня из-за скандала в клинике. Очень быстро она поняла, что я не мастер что-то организовывать и решать практические задачи, и при каждом удобном случае ставила мне это в упрек. То и дело наведывались ее родители, брат-адвокат с женой и моя мама, которая давала идиотские советы и вмешивалась в дела Паолы, да еще и ссорилась по телефону с бабушкой, а я постепенно отступал к входной двери, открывал ее, и, заявив, что иду в магазин, сбегал вниз по лестнице — так мыши улепетывают из затопленной водой норы.

Собрав по всему дому мелкие монетки и набив ими карманы, я позвонил Мизии из телефона-автомата, таясь, как не таился бы, даже звони я любовнице.

Мизия ответила лучшим своим голосом, полным оптимизма:

— Ливио! Ну как, ребеночек уже родился?

— Родилась. Три дня назад.

— Девочка! — обрадовалась Мизия. — И как ее зовут?

— Элеттрика, — ответил я. От одного только звука этого имени у меня сводило рот.

— Да ну! — сказала Мизия.

— Тебе не нравится? — спросил я сквозь рев и грохот автомобилей и покрепче прижал трубку к уху.

— Что ты, что ты, славное имя, — ответила она вежливо, но не слишком уверенно.

— Я хотел назвать ее Мизия, — признался я, — как ты назвала Ливио своего сына.

— Я назвала его так не из любезности, а просто мне нравится твое имя.

Но Паола и слышать об этом не хотела, она настаивала на Лучане, в честь своей матери, и так упиралась, что в итоге мы назвали девочку Элеттрикой, это Паолу устроило.

— Погоди, в чем дело? — встревожилась Мизия. — Вы что там, ссоритесь и страдаете из-за какой-то ерунды?

— Нет, — сказал я, — просто со мной, наверное, что-то не так. Я что-то совсем не умираю от счастья. На самом деле мне паршиво.

На другом конце провода Мизия молчала; я весь взмок, слушая треск и шорохи в телефонной трубке, бросая в автомат монетки одну за другой и думая, что, наверное, дела мои — еще хуже, чем казалось; но потом она засмеялась, хотя смеяться вроде было не над чем, и мне полегчало.

— Черт, да что смешного? — сказал я.

— Смешно и все тут. — Она продолжала смеяться.

— Что именно смешно? — спросил я громко, словно мог преодолеть голосом расстояние, злясь, что Мизия не относится ко мне всерьез, хотя это была ерунда по сравнению с тем, как мне уже полегчало.

— Да сама ситуация, — сказала она. — Так тебя и вижу.

— Ничего смешного, — сказал я, но сам уже пытался с юмором взглянуть на то, что происходит.

— Не переживай так, Ливио, — сказала она. — Когда появляются дети, приходится резко менять свои взгляды на жизнь.

Я хотел сказать ей, что дело не совсем в ребенке, что меня волнует другое, но в карманах не осталось ни монетки, и всего несколько штук лежало столбиком на самом телефоне.