О нас троих - [108]

— Что ты об этом знаешь? — рявкнула она, уже не в состоянии говорить спокойно. — Ты же не женщина.

— Но я слышал об этом от женщин, — ответил я.

— Не от тех, значит, — сказала Паола, откидываясь на спинку сиденья.

Я был просто потрясен, обнаружив в такой ответственный для нас момент, насколько же мы с Паолой не совпадаем; от непонимания, что обо всем этом думать, в голове у меня все перепуталось.

— Нельзя же просто заявиться в клинику, вот так, без предупреждения.

— Они предупреждены, — сказала Паола, хватая ртом воздух; колени у нее дрожали. — Весь последний месяц я ходила туда с мамой. Она тоже не доверяет твоей бабушке.

Такого рода сюрпризы всегда действовали на меня разрушительно, у меня в голове не укладывалось, как это кто-то из близких может думать или делать что-то такое, о чем ты даже не подозреваешь, скрывая от тебя. Меня словно током ударило: я дергал руль то в одну, то в другую сторону, включал не те скорости и, когда не надо, жал на газ; просто чудо, что мы не врезались в другую машину или в тротуар и никого не задавили.

— Отвези меня в нормальную клинику, — снова сказала Паола, и еще несколько раз это повторила, волнуясь, задыхаясь и цепляясь за спинку сиденья, так что я, как бешеный, вклинился между другими машинами и помчался, куда она хотела; смешно даже сравнивать с тем, как я гонял в свое время на своем старом «пятисотом», однако не прошло и восьми минут, как мы были у ее клиники.

Я помог ей подняться по ступенькам и пройти через холл, и дальше все пошло хуже некуда, потому что охранник, медсестра и молодой врач смотрели на нас без всякого интереса, мне же казалось, что Паола вот-вот родит, и живот у нее — я смотрел сбоку — был просто невероятных размеров, я с трудом поддерживал ее, одновременно пытаясь понять, куда идти; тут-то я и закричал: «Кто-нибудь нам поможет, а?» — и голос-мегафон, про который я уже говорил, здесь, в холле с гладким мрамором и колоннами, гремел по-страшному. А Паола — нет бы хоть в этом меня поддержать! — наоборот, меня одергивала: «не кричи» да «перестань», и упиралась, не хотела идти дальше, всем своим видом показывая, что она тут ни при чем, так что когда из дальнего коридора наконец-то выглянули две медсестры, я был уже совсем на взводе.

— Да, все понятно, муниципальная больница! Поэтому вы как мухи сонные? — завопил я.

Паола больно ущипнула меня за руку; никогда еще за все то время, что мы жили вместе, она не смотрела на меня таким чужим взглядом. У заведующего отделением этажом выше, к которому она тайком ходила весь последний месяц, была на редкость мерзкая физиономия, он был похож на равнодушно-злобного добермана.

— Время еще есть, — сказал он, едва взглянув на нее.

— По-моему, уже нет, — сказал я, но он отвернулся и сделал вид, что не слышит, и тогда я закричал: — Эй ты, я с тобой разговариваю, мерзкий доберман!

— Прекрати, Ливио, — сказала Паола, а он испугался и повернулся к стоящим за его спиной ассистентам и медсестрам. Там были еще и другие роженицы, которые ждали на кушетках и железных стульях, когда кто-нибудь ими займется, они смотрели на меня почти с ужасом; я поверить не мог, что воспринимаю происходящее совсем не так, как все остальное человечество.

— Почему нужно слушаться этих ублюдков и халтурщиков, — еще громче закричал я от ярости и одиночества, ни к кому не обращаясь. — Кто сказал, что нужно терпеливо ждать, как животное на закланье, да еще и молча? Вот вы, например, — закричал я совершенно измученной женщине с выпученными глазами, — вы довольны, что сидите там и ждете, или, может, для начала вас должны были устроить поудобнее, а?

Женщина не ответила, просто отвела взгляд. Я огляделся, понял, что все отводят взгляд, отчего у меня закружилась голова, а самым чужим человеком была Паола, которая — или мне казалось? — ловила воздух ртом и сжимала свой живот обеими руками; будь моя воля, я бы отвез ее в бабушкину клинику, но знал, что она не поедет и что в любом случае уже слишком поздно.

Я пнул по железному стулу, хоть и понимал отлично, что здесь нельзя шуметь, но уже не мог остановиться: у меня бывали такие минуты полного неприятия мира, и сейчас меня просто понесло; я весь обливался потом и кричал, кричал в этой пахнувшей формальдегидом комнате с зелеными стенами и неоновыми светильниками, словно непригодное в пищу животное, которое притащили на скотобойню. Прибежали два широкоплечих медбрата и обменялись молчаливым кивком с гинекологом, словно в гангстерском фильме.

— Здесь могут находиться только роженицы.

— Тогда что делаете здесь вы и что здесь делает этот ублюдок? — закричал я, а они стали толкать меня к лестнице, заломив мне руки за спину и пиная по голеням всякий раз, когда я пытался вырваться; так они протащили меня по всем коридорам и через холл, и наконец вытолкнули на бетонное крыльцо, и, тяжело дыша, словно выполнили потребовавшую усилий трудную работу, пригрозили позвать полицию, если я только сунусь обратно. Люди останавливались и глазели на нас с холодным нездоровым любопытством, столь характерным для миланцев, я не мог найти ничего, что бы мне нравилось или хотя бы не казалось враждебным: начиная от лиц прохожих и кончая городским шумом, пыльным влажным воздухом, цветом стен, запертым со всех сторон горизонтом.