О любви - [47]

Нынешнее положение Ирландии (1822) в двадцатый раз за два столетия[147] воспроизводит то своеобразное состояние общества, столь обильное мужественными решениями и столь исключающее всякую скуку, когда люди, весело завтракающие за одним столом, могут через два часа встретиться на поле битвы. А это особенно энергично и непосредственно требует душевного расположения, благоприятствующего нежным страстям: естественности. Ничто не отделяет сильнее двух великих английских пороков: cant и bashfulness (моральное лицемерие и застенчивость, гордая и болезненная. См. путешествие г-на Юстета по Италии. Если этот путешественник довольно плохо описывает страну, он зато дает весьма точное понятие о своем собственном характере; и характер этот, подобно характеру поэта Битти (см. его биографию, написанную одним его близким другом), к несчастью, довольно распространен в Англии. Что касается священника, оставшегося порядочным человеком, вопреки своему сану, см. письма епископа Ландафского)[148].

Ирландия может считаться достаточно несчастной, ибо вот уже два века ее заливает кровью трусливая и жестокая тирания Англии; но здесь вторгается в духовную жизнь Ирландии новая зловещая фигура – священник…

В течение двух столетий Ирландия управляется почти так же скверно, как Сицилия. Углубленное сопоставление этих двух островов, развитое в книге объемом в пятьсот страниц, рассердило бы многих лиц и высмеяло бы немало почтенных теорий. Во всяком случае, несомненно, что из этих двух областей, одинаково управляемых безумцами, к выгоде ничтожного меньшинства, более счастливой является Сицилия. Ее правители, по крайней мере, оставили ей любовь и сладострастие; они, конечно, рады были бы отнять у нее это, как все остальное; но, благодарение небу, в Сицилии все же мало нравственного зла, именуемого законом и правительством[149].

Старики и священники сочиняют законы и заставляют исполнять их; это сразу видно по той комической ревности, с которой сладострастие преследуется на Британских островах. Народ мог бы там сказать своим правителям, как Диоген Александру: «Довольствуйтесь вашими синекурами и оставьте мне, по крайней мере, солнце»[150].

С помощью законов, регламентов, контррегламентов и казней правительство внедрило в Ирландии картофель, и поэтому население ее значительно превышает население Сицилии; иначе говоря, здесь удалось разместить несколько миллионов крестьян, забитых и отупевших, задавленных трудом и нуждой, влачащих в течение сорока или пятидесяти лет жалкую жизнь в болотах древнего Эрина, но зато исправно уплачивающих десятину. Вот поразительное чудо. Сохранив языческую религию, эти бедные люди по крайней мере наслаждались бы счастьем, но не тут-то было: надо поклоняться святому Патрику.

В Ирландии можно видеть лишь крестьян, более несчастных, чем дикари. Но вместо ста тысяч душ, как было бы в естественном состоянии, их там восемь миллионов[151], и это дает возможность пятистам absentees[152] вести роскошную жизнь в Лондоне или в Париже.

Общество кажется бесконечно более передовым в Шотландии[153], где во многих отношениях управление хорошее (небольшое число преступлений, привычка к чтению, отсутствие епископов и т. д.). Поэтому нежные страсти там гораздо более развиты, и мы можем отбросить мрачные мысли, чтобы перейти к смешному.

Нельзя не заметить некоторого оттенка меланхолии у шотландских женщин. Эта меланхолия особенно восхитительна на балах, где она придает известную пикантность тому пылу и усердию, с которым они пляшут свои национальные танцы. Эдинбург имеет еще и другое преимущество, а именно, он не покорился гнусному всемогуществу золота. Благодаря этому, а также своеобразной и дикой красоте местоположения этот город представляет полнейшую противоположность Лондону. Подобно Риму, прекрасный Эдинбург кажется более подходящим для созерцательной жизни. Непрерывный водоворот и беспокойные интересы деятельной жизни со всеми их преимуществами и неудобствами наблюдаются в Лондоне. Эдинбург, как мне кажется, платит свою дань лукавому лишь некоторой склонностью к педантизму. Времена, когда Мария Стюарт жила в старом Холируде, где Риччо убили в ее объятиях, в отношении любви стояли выше – и в этом все женщины согласятся со мной – тех времен, когда в их присутствии обсуждаются со всеми подробностями сравнительные преимущества нептунической, или вулканической, доктрины… Споры о новом покрое мундиров, пожалованных королем своим гвардейцам, или о несостоявшемся назначении в пэры сэра Б. Блумфильда, занимавшие Лондон во время моего пребывания там, я предпочитаю спорам о том, кто лучше исследовал природу утесов – Вернер или…

Умолчу о жестоком шотландском воскресенье, по сравнению с которым воскресенье в Лондоне кажется увеселительной прогулкой. Этот день, предназначенный для служения небу, есть наилучший прообраз ада, какой я когда-либо видел на земле. «Не надо идти так быстро, – сказал один шотландец своему другу французу, возвращаясь из церкви, – а то у нас такой вид, будто мы прогуливаемся»[154].

Из всех трех областей менее всего заражена лицемерием (cant; см. «New Monthly Magazine» от января 1822 года, мечущий громы против Моцарта и его «Свадьбы Фигаро»; статья эта написана в стране, где ставят «Гражданина». Но ведь в каждой стране покупают и расценивают литературный журнал, как и литературу вообще, лишь аристократы; а вот уже четыре года, как английские аристократы вступили в союз с епископами); итак, из трех областей, как мне кажется, меньше всего лицемерия в Ирландии; там можно встретить много живости, беспечной и очень милой. В Шотландии строго соблюдают воскресный день, но по понедельникам там пляшут весело и с увлечением, какого не встретишь в Лондоне. Среди крестьян в Шотландии очень в ходу любовь. Всемогущее воображение офранцузило эту страну в XVI столетии.