О любви. Истории и рассказы - [112]

Был уже апрель – по неимоверной здешней грязи выбирались в театр, в кино. Поначалу Полине пришлось по душе то, что Митя оказался совсем не гневливым. Был внимательным, все замечал: какое настроение, здорова или приболела. Интересовался. Пока не оказалось, что теперь он знает, где тонко и больно, и при случае может так ткнуть словом, что лучше бы – ну честно – по-простому, кулаком. У Полины были некрасивые зубы, щелястые, будто деревенский забор, и только Митя мог заметить: «Поменьше улыбайся – не красит». Или, посмотрев на ее рисунки, сказать: «Хорошо, но проку – как в летошнем снеге, лучше пироги пеки».

Что ж, у каждого свои недостатки, думала Полина и терпела. Полюбить Митю было заданием – как сделать уроки. Она изо всех сил старалась проникнуться к Мите хотя бы симпатией, но как-то не очень получалось.

Путь куда угодно лежал мимо строек. Они были повсюду. Именно там Полина впервые увидела военнопленных – а в мастерской еще и много слышала о них. Больше всего, разумеется, было немцев, так много, что итальянцы, венгры, румыны были не в счет. Каждое утро их колоннами, под конвоем, выводили на работы из расположенных у самого города лагерей. К немцам здесь давно привыкли. Рассказывали, эти колонны появились еще в войну, когда жестоко голодали все – местные тоже – и мальчишки зло швыряли в немцев камнями, а некоторые женщины кидали в колонны куски хлеба.

Само собой, немцев ненавидели, но как-то неконкретно, общо – к этим высоким, гоготливым, одинаково стриженным, голым по пояс (в конце мая вдруг ненадолго ухнула странная, очень тяжелая при здешней влажности жара), соблюдавшим на стройплощадках невообразимый порядок – ни одной бесхозной доски, ни одного лишнего кирпича, да еще споро и дельно работающим, слово «фашисты» не применялось почти никогда, разве что в запале. Работники они были и впрямь отличные. В мастерской рассказывали – на все площадки они только один раз прокололись, криво сделали карниз. Так от замечания прораба старший немец в бригаде пленных, краснорожий белобровый верзила, прямо-таки взъярился, хватанул топор и кинулся – нет, не к прорабу, а по стремянке к злополучному карнизу и все срубил, пока штукатурка не просохла. В тот же день карниз немцы переделали. Очень их оскорбляло, если им русские указывали на ошибки в работе.

Полина немцев тоже ненавидела, но совсем абстрактно. Никто из ее родни не воевал, не погиб. У нее родни-то, кроме родителей, никакой не было. С любопытством косилась через проволоку на рослых парней, что-то балаболящих по-своему. Они тоже на нее косились, но никогда, в отличие от наших рабочих, не свистели вслед, ничего такого не орали. Культурные, видите ли, были. Они же преступники, одергивала себя Полина. От отца она слышала, что обычных немецких солдат сразу после окончания войны отправили на родину, а в лагерях остались настоящие негодяи – эсэсовцы, те, кто служил в карательных частях, а еще гестаповцы и прочие душегубы. Из-за этого Полина пленных основательно побаивалась и на всякий случай держалась от них как можно дальше, будто они были разносчиками опасной заразы. Ни к кому из них она бы и на пять шагов не приблизилась, если бы не один случай.

Военнопленные работали не только на стройках, но и в самой мастерской, инженерами и архитекторами. Не мешки же им таскать и кирпичи класть, пусть лучше головой пользу приносят. Их также приводили и уводили под конвоем. У некоторых даже были отдельные кабинеты. А что? Все привыкшие. Однажды вообще случай был – немцы под руки привели в лагерь своих же пьяных в дугу конвоиров.

В мастерской – исключительно мужской коллектив, шумно и накурено – Полину называли не иначе как «Полинька». Женщины, вообще-то, тоже были, но все они собрались в копир-бюро, вычерчивали там тушью копии чертежей по кальке – очень ответственная и сложная, между прочим, работа, хоть раз ошибись – все переделывать. Архитекторы чертили только карандашами. Так вот, среди мужчин – милая, интеллигентная девушка, да еще дочка начальника. «Полинька, выйди, пожалуйста, за дверь и заткни уши, мы сейчас тут ругаться будем». «Полинька, отнеси-ка эти окна Шефлеру, пускай лучше он с ними разберется».

Она пошла с чертежами в указанный кабинет, куда прежде ни разу не заходила. Там был один-единственный кульман и стол почти во всю комнату, и под этим столом ползал на четвереньках старый, совсем седой человек, собирал рассыпанные чертежные принадлежности. Полину, правильную советскую девушку, всегда учили, что старикам надо помогать. Она бросилась под стол, подобрала оставшиеся карандаши, выпрямилась – и так саданулась затылком о край столешницы, что в глазах потемнело. Ее поддержали и усадили на стул молодые, твердые, жилистые руки.

Обитатель кабинета был, оказывается, совсем молод.

Фотографий его, конечно, не сохранилось. Тем не менее про его внешность я могу говорить со всей определенностью. Бумажно-белая, четкая, прямо-таки графическая улыбка, темно-серые, как графит, глаза. Профиль тоже четкий, ни одной вялой или неправильной линии. Только волосы почему-то совсем седые, прямые и даже на вид упругие. Как щетка для очистки листа от катышек ластика.