О Леонардо и его взглядах - [4]

Именно гармония дает живописи преимущество перед поэзией, которое заключается в том, что живопись, подобно музыке, может единовременно охватить предмет в целом, тогда как поэзия должна переходить от одной его части к другой и совершенно ли­шена возможности дать наслаждение единовременного гармонического сосуществования частей. Отметить это, пожалуй, важнее, чем просто обратить внимание на опыт­ное изучение соотношения частей тела, которое, несомнен­но, тоже чрезвычайно важно для Леонардо. Но гармония у Леонардо не сводится к пропорции. Именно единовременность ряда последовательных моментов, как основная характеристика гармонии, является определяющим для Леонардовской эстетики положением. Это прекрасно по­чувствовал В. П. Зубов: «Живопись схватывает различные моменты сразу, а не выхватывает один момент из потока бытия. В этом и заключается для Леонардо превосходство живописи. Живопись сразу схватывает сложнейшие спле­тения связей между явлениями» (53, 321).

Именно исходя из этого, мы только и можем понять то возвеличение живописи, которое так характерно для Лео­нардо. Поистине он захотел от живописи удивительной ве­щи и думал, что достиг желаемого: он захотел сделать живопись трехмерной, и третьим измерением является здесь время. Плоскость картины протяженна не только ил­люзорно-пространственно, но и действительно протяженна во времени, но мы видим и воспринимаем время не так, как обычно, т. е. в виде последовательности движений и изменений, а так, словно прошлое и будущее гармониче­ски зазвучали в некотором пространственном настоящем и вместе с ним. Живопись становится единственным сред­ством преодолеть безумную, разрушительную силу вре­мени, которую так остро переживал Леонардо.

Вечная природа, по Леонардо, бесцельно творит один и тот же образ, а время так же бесцельно разрушает творимое. Определенный катастрофизм мышления, несомнен­но, отразился в представлениях Леонардо о разрушитель­ной и безумной природе времени. Ей живописец противо­поставляет «долговечность» картины, и это, конечно, не «долговечность» материала, а длительно сохраняемое «со­звучие разных пластов времени», достигаемое осмыс­ленным постижением природы движений предметами соче­таний его частей. Картина именно потому и стоит для Леонардо выше философии, что только в ней этот «чело­век глаза» видел возможность подчинить хотя бы на вре­мя воле и мысли художника безумную действительность.

Ощущая движение времени, наблюдая неудержимые из­менения вещей, Леонардо между тем совершенно не чув­ствовал диалектической природы движения. Зубов заме­чает, что Леонардо был чужд мысли об эволюции и о генетической связи явлений. «Вся «история» нашей пла­неты сводится к постоянной смене всех тех же процессов, к постепенному перемещению суши и моря, которое по­добно колебанию маятника...» «Время не создает нового, оно только разрушает и уносит в своем течении все вещи» (53; 277).

Весь во власти представления о только механической природе движения, Леонардо не мог представить себе ми­ровые процессы иначе; сводя природу изменения к меха­ническому перемещению, подобному движению маятника, он неизбежно приходил к выводу, что таким образом устроенный мир должен прекратить свое существование и обрести окончательный покой.

Механицизм Леонардо не укрылся и от такого крупного знатока и исследователя, даже от такого почитателя и превозносителя Леонардо, как В. Н. Лазарев. Этот исследова­тель пишет: «...в понимании психологических проблем Леонардо целиком стоит на механистических позициях. Он твердо убежден, что для различных переживаний всегда су­ществуют строго соответствующие им формы выражения и что человеческое тело является не чем иным, как тончай­шим «инструментом», обладающим «множеством раз­личных механизмов»... Здесь эстетика Леонардо поворачи­вается к нам своей наиболее уязвимой гранью. И столь же механистичен Леонардо в понимании взаимоотношений между физически прекрасным и духовно совершенным» (67, 94-95).

Таким образом, Леонардо не достиг ясности не только в своих суждениях о примате человека или природы, но и в размышлениях о самой природе он тоже не мог свести концы с концами, проводя свои наблюдения над вечным движением и вечным стремлением времени ко всеобщей катастрофе и к мировой неподвижности конечного хаоса. Леонардо мог бы найти выход их этих противоречий на путях учения о диалектике возникновения и уничтожения, диалектики хаоса и космоса, как и в диалектике органиче­ского и механического развития. Однако Леонардо был чужд всякой диалектики, и его бездушный механицизм волей-неволей приводил его к теории мирового катастрофизма, безысходного и окончательного.

В заключение этих суждений о Леонардо необходимо сказать, что механицизм тоже ведь явился одним из резуль­татов имманентно-субъективистского мышления возрож­денческого человека. Ведь покамест признается что-то большое и живое, нечто имеющее свою собственную исто­рию и судьбу, свою личность, до тех пор отсутствует поч­ва для имманентного субъективизма. Последний наступает только тогда, когда все живое и самостоятельное, все имеющее свою собственную историю и судьбу отвергнуто, уничтожено и обессмыслено в глазах субъекта, который только одного себя считает чем-то живым, чем-то само­стоятельным и чем-то имеющим право на собственную судьбу. При таком самовозвеличении человеческого субъекта на долю объективной действительности только и остается одна механическая связь явлений. Леонардо определенно запутался в этом самопревознесении челове­ческого субъекта и в этом нежелании видеть в природе не­что живое и даже абсолютизировать чувственное ощущение такой природы. Подобная же путаница понятий выступает у Леонардо и в его рассуждениях о количествен­ном примате в оценке явлений действительности.