О ком молчит Вереск - [55]

Но ведь я лгала сама себе… Никуда не исчезла Вереск. Она всегда жила внутри меня, она плакала, сходила с ума, выла от боли. Загнанная мною в угол, связанная колючей проволокой по рукам и ногам она истекала кровью, но так и не умерла. Это я пыталась ее похоронить, закапывала живьем, разрывала на части ее белоснежную кожу своей ненавистью, выжигала ее сиреневые глаза огнем презрения и выдирала ей волосы, чтобы они не напоминали о том, как Сальваторе погружал в них свои пальцы и перебирал, пропуская между ними или нанизывая локоны кольцами. Как же я мечтала о ее смерти. Чтоб можно было вот так сломать и смять, как эту глину… а она, как будто под вращающейся тяжестью возрождалась из бесформенной массы.

Скрип двери послышался где-то за спиной, но мне не хотелось оборачиваться, не хотелось разрушать этот момент, когда слезы капают в массу, смешиваются с грязью, которая вращаясь превращается в нечто прекрасное…пока я не раздавлю ее снова и снова. Если это Чезаре, он уйдет…когда я в мастерской, меня не трогают. Таковы правила, и он их знает. Если я ушла сюда — значит, хочу быть одна.

Глина и грязь…мои пальцы в грязи, мои волосы в грязи…но разве грязь может пахнуть лаймом? Пахнуть морем, табаком и страстью? Или мне мерещится его запах? Или он настолько въелся мне в мозги, что я слышу его постоянно, и мне никогда не избавиться от наваждения.

Пока не ощутила жар чьего-то дыхания на голом плече и не вскочила со стула…не оборачиваясь, только глядя на все еще вращающийся по инерции гончарный круг. Запах моих волос шумно втянули и так же шумно выдохнули, снова касаясь жаром моей кожи. Закрыла глаза, чувствуя, как учащается дыхание, как начинает рваться пульс и чьи-то пальцы трогают мои волосы…перебирают, нанизывают кольцами и снова выпускают на волю.

— Ее лепили при мне…. — глухой шепот над самым плечом так, чтобы по коже пошли мурашки от щекотания наномиллиметрового неприкосновения. Как будто уже коснулись, но на самом деле это лишь тепло и собственный мозг уже дорисовал прикосновение. Мой выдох показался бесконечно коротким. Липкая масса глины потекла по моей руке, ведомая его пальцами, до локтя. — Я заставлял переделывать каждую частичку ее тела…потому что она не могла сравниться с тобой. Каждый пальчик, ноготь, волос и мочку уха. Переделывать изгибы тела…и ресницы. Я хотел смотреть не в ее глаза, а в твои.

Развернул к себе, и наши взгляды встретились. Дыхание захватило, понесло куда-то вниз к животу, снова подбросило до горла едко-мучительным выдохом из приоткрывшегося рта, и я сама не поняла, как провела грязными пальцами по его колючей щеке, покрывая ее серой массой, повторяя глиной очертание его скулы. Словно убеждаясь, что он настоящий. Что он не холодный, не мерещится мне, а стоит здесь. И я могу трогать его шею, пачкать ее, оставлять следы от своей руки на белой рубашке.

— Ее шея не была столь тонкой, — хрипло пробормотал, набирая ладонью массу и растирая по моему горлу, повел рукой вниз, — ее грудь такой упругой, — дергает тонкую ткань вниз и вымазывает сосок, на котором глина тут же засыхает коркой от того, что моя кожа настолько воспалилась от его прикосновений. И это невыносимо, это не возбуждение, не жажда — это пытка. От нее можно умереть.

Не выдержала и потянула его на себя обеими руками за волосы так, чтобы с диким стоном впиться в его рот и закричать от переизбытка чувств, закричать под его гортанный стон и ощутить, как ладони безжалостно сдавили мои ребра. Спотыкаясь о вазы, о табуреты, мы, шатаясь, крутимся по комнате, сдирая друг с друга одежду, которая падает в глину. Кольцо давно перевернулось вместе с чаном, и масса течет по полу, и нам плевать. Я не вижу ничего кроме его глаз. Черных, сумасшедших, осатаневших от отчаянного голода. Наверное, мои глаза такие же дикие. Наверное, в них отражается его бледное, заостренное лицо с расширенными зрачками, в которых дрожит и мое отражение. Цепляясь за что-то, мы падаем на пол. Но он успевает вытянуть руку так, чтобы я уронила голову на его полусогнутый локоть, на нас летят глиняные тарелки, сыплется гипс из пакета. Мы перепачканные, белые, грязные валяемся на полу, вцепившись друг в друга и стонем от нетерпения, как животные.

Меня колотит от страсти, меня от нее скручивает, и я снова кричу, когда моя воспаленная кожа соприкасается с его голым телом. Мои руки раздирают его рубашку, вытаскивают ее из штанов, лихорадочно дергают ремень и ширинку, а губы тыкаются в его рот, сливаются с ним, срастаются с ним… не в поцелуе… нет… а в едином дыхании. Как будто, если оторвется, я больше не смогу дышать, и он не отрывается. Он так же жрет каждый мой вздох, треплет зубами мой язык, кусает мои губы, и я мычу от нетерпения, впиваясь ногтями в его спину, и от первого же толчка члена внутрь, выгибаюсь дугой и срываюсь в судорожные сокращения тут же обрушившегося ослепительно быстрого оргазма. С рыданием, с пронзительным и протяжным воплем, который он проглатывает с бешеной жадностью, делая яростные быстрые толчки, чтобы заорать следом и затопить меня своим семенем. Наши губы все еще слиты вместе, руки спелись друг с другом, а тела впаяны друг в друга и дергаются в последних судорогах наслаждения, скорее похожего на сумасшедшие и жадные глотки двух озверевших от жажды наркоманов. Теперь надо отдышаться, чтобы не сдохнуть от алчного насыщения. Перевести дух…но не отпустить, продолжать держаться отчаянно цепко.