О ком молчит Вереск - [12]

— Чезаре — сын Марко. И никогда не был твоим. Я бы не родила от тебя… я всегда тебя ненавидела. За смерть моих родителей, за мою искалеченную жизнь. Все, о чем я мечтала — быть от тебя свободной и…

— Ложь!

Схватил меня за горло и вдавил в стену. Скривился так, как будто я только что сдавила ладонью его сердце. О, как бы я хотела это сделать.

— Грязная ложь!

Как же мне нравилось это болезненное выражение на его лице, как нравилось стереть это высокомерие. Ударить так же больно, как он бил меня.

— Я любила Марко и…все, чего я хотела — твоей смерти! И, когда мне сообщили об этом, я обрадовалась и вышла замуж за любимого человека! За достойного человека, за любящего и нежного отца моего сына!

Пальцы сдавили мое горло так сильно, что на последнем слове кислород больше не поступал в мои легкие. И чудовище, затаившееся во мраке, клацнуло клыками. Оно дышало мне в лицо самой смертью.

— Тогда мне очень жаль, малая, но твой любящий и нежный муж сам отдаст тебя мне… Намного быстрее, чем ты можешь себе представить.

Последним усилием, хрипом:

— Никогда! Марко не уступит тебе! Никогда!

— Каковы ставки? М? Ты уже большая девочка, и ставки будут так же высоки. — прошептал мне на ухо. — Когда ты проиграешь, приползешь ко мне на коленях и будешь умолять тебя трахнуть. При всех. И при нем тоже. Договорились?

Его язык облизал раковину моего уха, заставив содрогнуться всем телом, горящим от ненависти, злости и…возбуждения. Да, я хотела его. Сейчас. Здесь. Несмотря на бешеную, клокочущую ненависть. Ощутила эту остроту, это покалывание там внизу от того, как он сказал «умолять тебя трахнуть». Грязно, развратно. Сколько лет меня никто… сколько лет ко мне не прикасались ничьи руки, кроме моих собственных.

— А если…нет? Ты пустишь пулю себе в лоб? У всех на глазах?

И встретилась с ним взглядом. Тяжелые веки Сальвы на мгновение закрылись, и заскрипели челюсти, а затем я услыхала его хриплый голос:

— Даже больше — я позволю это сделать тебе.

— Считай, что ты уже мертв…

— Я и так уже давно мертв, Вереск…

Последние слова сказал у самых моих губ, почти соприкасаясь с ними, заставив меня приоткрыть рот и жадно словить его дыхание, почти закатывая глаза в ожидании поцелуя. Но его не последовало. Когда я приоткрыла веки, Сальвы уже не было в помещении, только распахнутое окно раскачивалось на петлях, и ароматом лайма пропитался воздух вместе с моей одеждой и волосами.

Глава 7

Пятнадцать лет назад…

Он открыл глаза в кромешной тьме. Попытался двинуться, но ощутил, что все его тело связано веревками. Его опутали в них, как в кокон, а в рот засунули кляп. Первой мыслью было не «где я», не «за что», не «почему», а ГДЕ ОНА? ЖИВА ЛИ ОНА? И он замычал, дергаясь всем телом, всматриваясь в темноту широко раскрытыми глазами, чувствуя, как впиваются веревки в кожу.

Потом он вспомнил, как они приехали. Полицейские машины черного цвета с тонированными стеклами, как из них повыскакивали люди в камуфляже и как набросились на него, вдавливая лицом в асфальт, а он тянул скрюченные руки к ней, лежащей там в луже крови. Его обыскивали, швыряли перед носом пакет с белой дрянью и тыкали в него лицом. Он плевать хотел на все, что они говорят. Он скулил и орал, чтобы вызвали скорую, ему удалось ударить и завалить нескольких полицейских прежде, чем его снова скрутили и завалили на землю. Но он по-прежнему дико орал, что она еще живая, и замолчал, лишь когда увидел, как кто-то из полицейских тронул запястье Вереск и что-то сказал по рации.

— Живая? — хрипло спросил, снова пытаясь вырваться, но Сальваторе ударили прикладом по голове, и он вырубился.

Дальше тьма. Без времени, без воды, еды и понимания, что происходит. Только молитва Богу или Дьяволу, чтобы она не умерла. Срать на его жизнь. Он столько согрешил, что готов отправиться прямиком в ад и поджариваться там в котелке. Он солгал, когда говорил ей, что утянет за собой. Нет. Истинная любовь, оказалось, заключалась не в этом болезненном желании быть с ней рядом… она заключалась в том, что в самые острые моменты боли и ужаса он хотел, чтобы она оставалась живой. Чтобы ее сиреневые глаза смотрели на солнце, чтобы для нее цвел вереск. А он…плевать, что будет с ним.

Раздался лязг железа, и дверь со скрипом приоткрылась. Тут же включился ослепительный, сводящий с ума свет, и Сальваторе застонал от адской боли в глазах. Его схватили за шкирку и волоком потащили по ледяному полу. Он не понимал китайский, с трудом разобрал несколько слов, но они не связывались в предложения. Его называли итальянской свиньей. Это все, что он понял.

Втащили в какой-то маленький серый кабинет, усадили на стул. Как только выдернули кляп изо рта, он заорал:

— Где она? Где девушка? Где та девушка? Она моя жена, слышите? Ее отвезли в больницу? Ей помогли?

Конвоир что-то рявкнул на своем языке, но Сальва не успокоился, дергался на стуле и орал, пока его не ударили дубинкой по лицу и не зарычали по-английски «Заткнись!». Воды так и не дали. От жажды у него слиплось горло, и он постоянно кашлял. Пытался глотать слюну, но она была настолько вязкой, что сделать это не получалось. Какое-то время он сидел в кабинете совершенно один. Под потолком зудела продольная лампа, напротив стоял стул. Шло время, а к нему никто не заходил. Когда дверь наконец-то приоткрылась, он вспотел от напряжения и боли в связанных конечностях. Их было трое. Один, судя по всему, прокурор и двое полицейских-конвоиров с дубинками. На него смотрели, как на мусор, как на вонючее мясо. Никакими соблюдениями прав человека здесь и не пахло.