О! Как ты дерзок, Автандил! - [39]
Димичел целовал ее холодный лоб. Он уже не плакал, потому что знал, что уже ничего нельзя исправить и нужно сделать все, что должен выполнять человек в таких случаях. Он только вздрагивал – крупно. Потом его начал бить тремор.
Димичел вернулся за сыном и помог ему добраться до лагеря. Он подбросил веток в огонь, достал из походного ящика запасные очки – он всегда брал очки про запас, и при свете костра он увидел, что Иван серьезно ранен. Сук расчески, на котором он повис, зацепившись курткой, рассек ему мышцу под лопаткой. Он растер тело сына спиртом – Иван дрожал, и обработал ему рану, заклеив пластырем. Затем Димичел достал из рюкзаков сухую одежду, переодел сына и переоделся сам.
Димичел прикладывался к походной фляжке с виски, напиток скоро закончился, и Дими отбросил фляжку в сторону, достав из ящика следующую бутылку. Когда он укладывал Ивана в теплый спальный мешок, тот спросил про Катрин.
Она там, на косе, стараясь выглядеть спокойным, сказал Димичел, с другой стороны залома, кажется, она разделывает тайменя, пойманного тобой, настоящий красавец! Скоро она придет.
Я ведь ни в чем не виноват, папа, сбивчиво бормотал Иван, он никак не мог согреться – губы его дрожали, я очень испугался, когда повис на бревне. Я подумал, что мы оба утонем!
Ты все сделал правильно, сынок, сейчас постарайся уснуть.
Не уходи, папа, мне стало по-настоящему страшно, я видел, как Катрин пробиралась по залому и светила нам фонарем, мне кажется, там что-то случилось, в заломе, если узнает мама, она никогда больше не отпустит меня на рыбалку, а наши ребята никогда не поверят, что я поймал такую рыбину, и фотоаппарат утонул, я его брал с собой, потому что хотел снять закат, и часы, твои с Катрин часы, тоже утонули…
Иван начал бредить. Часы, подаренные Димичелом сыну, только что были извлечены из кармана куртки Ивана, ни капли воды не попало в их корпус, потому что часы были тоже, как и фонарь Катрин, водонепроницаемыми, и теперь сын держал их в кулаке, прижимая к груди.
Димичел растворил в кружке с водой две больших таблетки американского аспирина и заставил Ивана выпить. Потом он укрыл его вторым спальником, и, стараясь не шуметь, на четвереньках выполз из палатки.
Уже светили звезды, но Димичел взял один из фонариков, прикрученных Катрин к веслу, со второй палатки он снял тент, и он вернулся, подсвечивая себе под ноги, к телу Катрин.
Сначала он хотел принести ее тело к костру, а утром, когда рассветет, похоронить на высоком берегу каньона. Потом он подумал, что так будет неправильно, и нужно Катрин похоронить в городе, чтобы близкие, и муж-охранник тоже, могли проститься с ней, но вертолет придет теперь только через двое суток, и тело может разложиться – днем на реке очень жарко, и тогда – быть большой беде. Но если тело поместить в холодную воду реки, то оно сохранится, как в естественном холодильнике. Потом он подумал, что лицо Катрин может распухнуть и обезобразиться, ее прекрасное, без единой царапинки, лицо. Так будет тоже не по-христиански.
Димичел перекрестился, хотя он никогда не крестился раньше. Потом он снял очки и умылся холодной водой из реки. Он завернул тело Катрин в брезентовый тент и на руках понес к костру. Он подумал, что сделать надо именно так, а не волочь по камням, разве можно тело любимой волочь по грязным и осклизлым камням? И зачем он не сдержался и ударил ее по лицу? И он ведь ударил ее не за то, что она мешала ему спасать Ивана, а за что-то другое. Наверное, за то, что она не могла бросить своего мужа. Хотя и не любила его.
Раза два или три Димичел оступался и останавливался, чтобы передохнуть, потому что тело Катрин, гибкой и стройной женщины, оказалось невероятно тяжелым. Он все время повторял, что у каждого свой крест и его нужно нести, и неужели все началось с той проклятой курицы и убитой им овчарки, говорил он себе, и вторая фляжка с виски тоже быстро кончилась, он отбросил ее в сторону, и чем-то же все теперь закончится, говорил он себе, я – чудовище…
Димичел уложил тело, завернутое в тент, в воду, на ту самую каменную полку, которая покато, под небольшим углом, уходила в реку и с которой он стрелял в тайменя.
Теперь они лежали в воде рядом – туша тайменя, примайнованная крепким канатом, с простреленной головой и его любимая женщина, которая погибла вовсе не в заломе. Она погибла – Димичел наконец-то понял – потому что он ударил ее по лицу.
Он решил, что не должны они в холодной реке лежать рядом, мертвый таймень и его любимая женщина.
Нужно было что-то срочно делать. Нужно было действовать еще и для того, чтобы отогнать назойливую мысль о карабине, стоящем неподалеку – он успел прислонить его к стволу толстой талины. О том самом карабине с обоймой, полной патронов. Ведь на тайменя ушел всего один патрон, а в обойме было шесть. Самому Димичелу сейчас больше одного патрона не понадобится…
Он вытянул тайменя на берег и ножом распорол брюхо. Видимо, руки у него все-таки дрожали, и нож задел тонкую пленку икорного ястыка – продолговатого, похожего на мешочек, хранилища рыбьей икры. А может быть, сама икра тайменя была уже настолько зрелой, что она хлынула на руки Димичела.
Александр Куприянов – московский литератор и писатель, главный редактор газеты «Вечерняя Москва». Первая часть повести «Жук золотой», изданная отдельно, удостоена премии Международной книжной выставки за современное использование русского языка. Вспоминая свое детство с подлинными именами и точными названиями географических мест, А. Куприянов видит его глазами взрослого человека, домысливая подзабытые детали, вспоминая цвета и запахи, речь героев, прокладывая мостки между прошлым и настоящим. Как в калейдоскопе, с новым поворотом меняется мозаика, всякий раз оставаясь волшебной.
«Истопник» – книга необычная. Как и другие произведения Куприянова, она повествует о событиях, которые были на самом деле. Но вместе с тем ее персонажи существуют в каком-то ином, фантасмагорическом пространстве, встречаются с теми, с кем в принципе встретиться не могли. Одна из строек ГУЛАГа – Дуссе-Алиньский туннель на трассе БАМа – аллегория, метафора не состоявшейся любви, но предтеча её, ожидание любви, необходимость любви – любви, сподвигающей к жизни… С одной стороны скалы туннель копают заключенные мужского лагеря, с другой – женского.
Проснувшись рано утром Том Андерс осознал, что его жизнь – это всего-лишь иллюзия. Вокруг пустые, незнакомые лица, а грань между сном и реальностью окончательно размыта. Он пытается вспомнить самого себя, старается найти дорогу домой, но все сильнее проваливается в пучину безысходности и абсурда.
Творится мир, что-то двигается. «Тельце» – это мистический бытовой гиперреализм, возможность взглянуть на свою жизнь через извращенный болью и любопытством взгляд. Но разве не прекрасно было бы иногда увидеть молодых, сильных, да пусть даже и больных людей, которые сами берут судьбу в свои руки – и пусть дальше выйдет так, как они сделают. Содержит нецензурную брань.
Первая часть из серии "Упадальщики". Большое сюрреалистическое приключение главной героини подано в гротескной форме, однако не лишено подлинного драматизма. История начинается с трагического периода, когда Ромуальде пришлось распрощаться с собственными иллюзиями. В это же время она потеряла единственного дорогого ей человека. «За каждым чудом может скрываться чья-то любовь», – говорил её отец. Познавшей чудо Ромуальде предстояло найти любовь. Содержит нецензурную брань.
Книга – крик. Книга – пощёчина. Книга – камень, разбивающий розовые очки, ударяющий по больному месту: «Открой глаза и признай себя маленькой деталью механического города. Взгляни на тех, кто проживает во дне офисного сурка. Прочувствуй страх и сомнения, сковывающие крепкими цепями. Попробуй дать честный ответ самому себе: какую роль ты играешь в этом непробиваемом мире?» Содержит нецензурную брань.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)