О хлебе, любви и винтовке - [140]

— Откуда ты взял, что мы в плен не берем? Кто тебе такой приказ давал? Этот Пускунигис, которому ты в спину стрелял, как миленький еще несколько десятков за собой из лесу потащил бы.

«Ах, вот в чем дело! Разузнал все-таки. Проболтались, болваны».

— Я, Антон Марцелинович, не смог совладать с собой.

— А что случится, если я не сумею совладать с собой?

— Он детей стрелял!

— Молчи, черт тебя побери! А Шкема? Его теперь одними лекарствами не вылечишь. Давай пистолет и скажи Гармусу, что я велел тебя под замок посадить.

— Вы не сделаете этого, товарищ начальник. Из-за какого-то бандита.

— Неважно, хотя бы из-за самого Бяржаса. Закон есть закон. Давай!

Он взял пистолет, провел меня в холодную, втолкнул и запер дверь. К счастью, там больше никого не было…

Вначале я посмеивался. Но чем дольше сидел, тем больший страх меня брал. Прошел день. Второй. А на третью ночь какой-то голос будто наяву сказал мне: посадит. А за что? Боже мой, да ведь это чудовищная несправедливость! Ведь я бандита, убийцу…

На четвертый день стал думать, что Намаюнас хочет таким способом свести счеты с моим стариком.

На пятый день в мыслях я видел себя уже осужденным.

«Нужно раскинуть мозгами, — решил я на шестые сутки. — Намаюнасу не бандита жалко. И не за Шкему он сердит. Ему меня припугнуть надо: чужими латками хочет свои дыры прикрыть. Ведь среди убитых бандитов был один легализовавшийся, из тех, кому сам Намаюнас дал винтовку «для охраны семья и личного хозяйства».

На следующий день он меня выпустил. Я с ходу пошел в атаку:

— Что с Индрашюсом делать будем?

— С каким Индрашюсом?

— С тем бандитом, что разрешение на оружие получил.

Намаюнас позеленел. Помассировав грудь у сердца и немного отдышавшись, подступил ко мне:

— Ты мне угрожаешь? Плевать я хотел на это, понял? Я, когда оружие выдавал, ждал, что больше уйдет, а ушел всего один. Бухгалтерия явно в мою пользу. Один подался к бандитам, а полсотни легализовалось! Ты это понимаешь? Твое счастье, что мы с отцом твоим на ножах. Отдал бы тебя под суд и глазом не моргнул бы. Да он, чего доброго, вообразит, что мщу ему.

У меня с плеч гора свалилась, но я все еще не сдавался:

— Все равно отвечать придется.

— Ни дать ни взять — папочка! — засмеялся Намаюнас и вдруг повернулся к Гармусу: — Запри-ка его еще раз в холодную, пока не одумается…

— На этот раз я буду жаловаться!

Но было уже поздно. Гармус положил мне руку на плечо, и я понял, что «губы» не миновать, два раза просить не придется.

«Снова я перегнул! Ну и везет же!..»

— Погоди! — Намаюнас вернул меня с полдороги. — Отсидеть всегда успеешь. Поедем в Рамучяй за амуницией. Будешь сопровождать подводы…»

Острая боль пронзила грудь, прервала мысли. Арунас схватился за бок и скорчился в соломе.

2

Альгис дремал. Ему снились теплые края. Отец с Федором Капустиным впереди разговаривают, а он идет следом и не осмеливается спросить, в чем же сила этих несгибаемых людей.

3

Боль не отступала. Железными клещами охватила грудь и не давала вздохнуть. Не хватало воздуха. Мозг лихорадочно искал выхода, избавления от боли.

«Все так просто. Нужно только решиться, плюнуть на все и войти в дом. А если в этот момент явятся бандиты? Прозеваю последнюю возможность — и конец. Возможно, еще пройдет боль? Может, я просто отлежал бок!

Говорят, душа умершего переселяется в другое живое существо. Вот и Салюте пишет, что согласилась бы быть малюсенькой улиткой, только бы ей дали вечную жизнь. А я не согласен! Только человеком. Где угодно, кем угодно, хоть дикарем, хоть в джунглях, хоть в монастыре, но только оставаться человеком. Иначе не почувствуешь жизни. — Он выпрямился и, стараясь умерить боль, втянул холодный воздух сквозь стиснутые зубы. Еще, еще раз, пока в глазах не пошли круги. — Ну вот, раскис! — выругал он себя. — Тогда было меньше шансов остаться в живых, и то вывернулся. И других еще вытянул. Самого Намаюнаса спас. Хвалиться, конечно, не к чему, но вспоминать о таком гораздо легче, чем о совершенных ошибках…

В Рамучяй я пошел проведать Леопольдаса. Увидев меня, он отвернулся к стене, не захотел даже поздороваться. Губы его шевелились, словно он нашептывал стихи. Я был раздосадован. Нечего сказать, так ведет себя человек, которого я спас! Посидел немного и поднялся уходить.

— Подождите Петрикаса, он собирается к вам, — произнес Леопольдас. Его глаза показались мне странными.

Вацис Петрикас принес в палату узел с одеждой и стал одеваться. Долго не решался надеть рубашку, на которой запеклась кровь, все вертел ее в руках.

— Возьми мою, — Шкема вынул из шкафчика белье, кинул Вацису.

Петрикас переоделся, отыскал за отворотом иголку с черной ниткой и затянул две небольшие дырочки на плече пиджака.

— Живучий ты, парень, — заметил я. — Что делать будешь?

— У меня теперь одна дорога…»

«Все в жизнь приходят одинаково, а уходят по-разному, — мелькнула вдруг у Арунаса мысль, не связанная с воспоминаниями. — Одно дело — оставить в жизни след, и совсем другое — наследить. Как ни странно, только в мыслях я такой добрый и значительный. Почему это так? Почему? — Он сжимался в комок, надеясь этим уменьшить боль. — Потому, что один я не могу сделать то, о чем мечтаю, для этого нужны тысячи, множество людей. А я хочу все сделать сам. И живу для самого себя, и в других не понимаю самопожертвования. Вечно всем недоволен, вечно ищу и не нахожу…»