О хлебе, любви и винтовке - [142]

На опушке стояли стожки сена. К одному из них я подтащил Намаюнаса, помог ему зарыться.

— А если найдут, Антон Марцелинович?..

— Буду защищаться. Ты пошевеливайся, а то у человека, по научным данным, крови всего ничего. Будь моя воля, я солдатам вливал бы по двадцати литров, — шутил он, закусывая от боли губы.

Все лодки стояли далеко от воды. Из деревни доносился отчаянный лай. Я сбросил шинель, но сил мне это не прибавило, все равно еле двигался — волочил тяжелую лодку. Вдруг на косогоре показались бандиты.

«Теперь не проскочим, — мелькнула мысль. — Обошли, сволочи». Я набил обойму рассыпными патронами и залез в поросшую ивняком дренажную канаву. «А может, не заметят?»

Бандиты не торопились. Они обогнули стог и понемногу стали приближаться ко мне, потом опять отошли, наклоняясь к земле.

«Следы! Конец! Следы, следы, следы!» Я бился головой о песок. Потом прицелился, выстрелил. Бандиты попадали. Приподнялись. Я снова выстрелил. Опять упали. Я стреляю — они падают, я палю — они пригибаются. Двое лежали неподвижно. Остальные, как змеи, извивались под пулями. В горячке я не заметил, как выпустил все патроны. Швырнул как можно дальше гранату и, соскользнув с берега к Неману, прыгнул в воду. Не переводя дыхания, что было сил поплыл по течению. Спасла случайность: за высоким бугром меня не было видно. Пока они сообразили, куда я исчез, течение вынесло меня на середину реки. Деревянные руки еле взмахивали, судороги скручивали ноги, перехватывало дыхание, намокшая одежда тянула в глубину. Несколько раз я окунался с головой. Не обращая внимания на пули, метался, как утопающий.

— Винтовки, винтовки давай! — кричали на берегу. — Автоматом его черта с два достанешь. Тащите лодку!

Вскоре застучали винтовочные выстрелы. Пули прыгали вокруг, вздымали фонтанчики у самой моей головы и отвратительно выли. Одна ударилась в воду совсем рядом с ухом. Оглушенный, я пошел ко дну, коленями ударился о песок и опять выбрался на поверхность. Дзинь — пуля снова заставила меня погрузиться. И так без конца.

О чем я тогда думал? Не знаю. Хотелось жить. Даже не знаю, желание или долг были сильнее. Но не это меня толкало вперед, а ужасная злость. Хотя нет, не только злость. Наверное, и то, и другое. Так я и бултыхался, пока наконец на четвереньках не выполз на берег. Выполз и свалился на холодные камни. Подняться не было сил. Ноги свело судорогой. Кое-как очухался, понемножку, шатаясь от невероятной боли, поковылял дальше. Немного согревшись, прибавил ходу, а потом даже побежал.

Румбишкесские комсомольцы готовились к демонстрации фильма, возились с аппаратом, что-то у них не ладилось. Я подбежал к ним босой, с окровавленными и облепленными грязью ногами.

— Бандиты!

— Где?

— На той стороне. Намаюнас в копне прячется… Раненый.

Ребята стащили с меня мокрую одежду, растерли шапками, дали выпить стакан самогона. Когда по телу разлилось тепло, я почувствовал, что от слабости не могу произнести даже слова».

«А сейчас я жив и еще думать могу!»

От этой мысли Арунас улыбнулся и заставил себя несколько раз глубоко вдохнуть.

4

«Ведь отец умер, — подумал во сне Альгис и проснулся. — Вот дьявольщина. Чем дальше, тем хуже! Не спать!» — приказал он себе и, раздевшись до пояса, стал делать зарядку.

Тело разогрелось, даже пар пошел. Зачерпнул с подоконника снегу и принялся растирать грудь, потом быстро оделся. Солнце уже на сажень поднялось над зубчатой стеной леса. Казалось, оно совсем не греет, только алеет, словно раскаленный в горне круг железа, и все больше вбирает в себя цвет огня. Под этим огненно-красным кругом по всем дорогам, тропам и тропинкам поодиночке, по двое, по трое, словно черные жуки, тянулись из костелов люди. Все недвижно, никакого шума вокруг, только черные фигурки медленно бредущих людей вдали! Похоже на похороны.

Опять вспомнился Альгису дом, тяжелое время, когда после похорон отца он не мог найти себе места. Его злил черный цвет, раздражала тишина, бесила внимательность домашних друг к другу. Казалось, все люди внезапно превратились в бесплотные, вздыхающие тени, которые печально делятся друг с другом воспоминаниями о замечательном, удивительном человеке — об отце. Исключением была только Люда. «Встречались ежедневно. Странные эти встречи проходили безмолвно. У Люды хватало такта не утешать. Она протягивала томики книг и просила:

— Читай, Альгис!

А читал я тогда чертовски много. За вечер — книга, за ночь — вторая. И спать не хотелось. Но даже за чтением сверлила меня мысль — почему туда, на небо или в ад, уходят лучшие?

Однажды, когда я зашел к Люде за книгами, в комнату вбежал взволнованный Данта. Курил папиросу за папиросой, ходил из комнаты в комнату, но ничего не говорил, — меня, видно, стеснялся.

— Что случилось? — подошла к нему Люда.

— Людей высылают.

— Только врагов, — поправил я.

— Позвольте с вами не согласиться! — вспыхнул он. — Те, о ком я говорю, весьма далекие от политики люди. А в чем провинились их дети?

— Мы воюем только с активными врагами советской власти, — возразил я ему.

— Вы — фанатик!

— Очень может быть. Но только у тех, кого мы вывозим, волос с головы не упадет, а у тех, которых уводят лесные, ремни из кожи вырезают.