О хлебе, любви и винтовке - [138]

— Я с ними вместе учился, — объяснил Шкема, не поднимая головы.

Мне пришло в голову поручить дальнейший допрос Шкеме. Я вышел, обошел здание и остановился под окном покурить. Через отворенную форточку было слышно все, что говорилось в комнате. Некоторое время они толковали о всяких незначительных мелочах. Потом Леопольдас начал их ругать:

— Какого черта надо было вам, ослы вы такие, втягивать меня в эту кашу? Для чего вы в листовку мое стихотворение вписали?

— Мы не знали. Нам Димша дал.

Потом пареньки стали хныкать, просить Леопольдаса помочь выпутаться из этой истории:

— Мы же ничего плохого не думали. Хотели поводить милицию за нос, только и всего. Помоги. Будь человеком. До смерти не забудем…

— Вы уже отблагодарили…

— Прости нас. Только помоги!

— Кто вас научил чернила в яичную скорлупу наливать?

— Никто не учил. Историк рассказывал, как в царские времена делали.

— Ну вот, еще и учителя втяните, потом и на своих родителей натравите. Слюнтяи! Сколько вас было?

— Восемь… Но мы больше всех…

— Учитель знает?

— Мы не такие дураки, — ответил один, а второй возразил:

— Знает, наверное. Он нам пальцем погрозил, когда мы шли сюда.

— Кто организовал?

— Димша.

— И вы приняли этого фашиста?! Или не знаете, что его брат был в отряде Патримпаса и неделю назад окончил свою карьеру на базарной площади в Дегесяй.

Гимназисты молчали. Пошептались о чем-то и признались:

— Леопольдас, нас Димша стрелять учит. У него настоящий наган есть.

— С кем связались! Его брат с Пускунигисом всю семью Петрикасов перестреляли. Только за то, что мать у них — героиня.

— Не может быть!

— Я сам их поймал.

— И детей?

— И стариков. Всех, В газетах ведь писали.

— Мы думали — попугать хотят.

— Если хотите выкарабкаться, не болтайте всякую ерунду, не трепитесь о клятве и о группе. Скажите — Димша заставил, наганом грозил. Этого иуду не стоит жалеть, — наставлял Шкема. — Ведь он при немцах, Стракшис, твою сестру гестапо выдал?

— Я не забыл об этом.

— Не забыл, а ходишь к нему стрелять учиться. Литовцев бить собираешься?

— И вы не по воронам стреляете.

— Враги из вас пустяковые, а друзья — дерьмовые. Только боюсь, чтобы лейтенант из вас контрреволюционеров не сделал. Хотя вы просто дураки.

— Вот мерзавец! — ругнулся я сквозь зубы, но, по правде говоря, мне нравилось поведение Шкемы. Твердый парень.

Когда я вернулся, Леопольдас совершенно искренне рассказал, что он в школе тоже принадлежал к «гвардии», что писал стихи, но считает теперь все это детской игрой, мальчишеством. А сейчас к ребятам примазался Димша, гестаповский последыш. Леопольдас несмело тронул меня за рукав и смущенно попросил:

— Товарищ лейтенант, помогите этим паренькам. Вы же понимаете, что они просто дураки. Когда до ума дойдут — сколько пользы могут принести родине через несколько лет!

— Ослы-то они ослы, но почему-то чернила не себе на голову лили.

— Товарищ Гайгалас, я вам, как брату, признаюсь: я сам сомневался. В комсомол вступил, только когда сестра спуталась с этим бандитом. Я очень хотел учиться. Но отец дрожал за свое хозяйство и заставил меня вступить в народные защитники. Старшего брата он пробовал в банду отправить, да тот не послушался и подался в Россию. Я долго не мог решиться, колебался. Но когда увидел, что эти подлецы сделали с Петрикасами, понял: мое место — с вами. А что эти сопляки видели? Вся их жизнь — буржуазная школа, немецкая оккупация да гимназия теперь. Независимая Литва кажется им раем…

— Литве нашей не быть ни коричневой, ни красной, — продекламировал я строки из стихотворения в листовке.

— Меня так учили.

— А Димша?

— Садист. Но вот Стракшис — талант. Как он играет, послушали бы! Как рисует! Помогите ему. Он мой товарищ. Мы вместе давали клятву: накапали крови в стакан с водой и выпили, стали кровными братьями. Клялись любить Литву, но мы не умели разделять ее на социалистическую и буржуазную. Для нас она была единственной. Только в отряде я узнал все это. А они? Вот посмотрите — придет их время, и они не хуже нас с вами будут бороться за новую Литву, за социализм, дайте им только время одуматься, понять, что творится вокруг…

— А почему ты о себе не просишь?

Он смешался, испугался своей откровенности, но, поняв, что деваться ему некуда, ответил:

— Потому что теперь я знал бы, в чем виноват. А они будут считать себя мучениками. Неужели вы не понимаете, что именно этого хотят и Димша, и Скейвис, и другие подобные им?

От его слов я окончательно размяк и пообещал:

— Вот тебе моя рука.

— Значит, поможете?

— Конечно, ведь дело веду я.

Во время обыска у Димши мы нашли под матрацем новый «вальтер», патроны и самодельный шрифт. Я решил и Димшу оставить наедине со Шкемой, а сам стоял за дверью. У меня сохранилось еще какое-то недоверие к Леопольдасу. Они сидели друг против друга, и ни один не хотел начинать разговора первым.

— Тебе, мерзавец, мало Онуте Стракшайте? — наконец заговорил Шкема. — К этим молокососам прицепился?

— К вашим молокососам, товарищ стрибукас, — поправил его Димша.

— Почему мое стихотворение оказалось в листовке?

— Приказ. У нас думают, что ты еще не совсем продался. — Димша поднялся и вполголоса произнес: — Будь литовцем…