О хлебе, любви и винтовке - [137]

Я не мог стронуться с места. Какое-то странное ощущение, словно луком глаза натерты, — все щипало и щипало; на руку отца упало несколько горячих слез. Он погрозил пальцем и сказал:

— Не надо. И помни: если человек не может заработать на хлеб днем, то к черту такую работу и такого человека.

На следующее утро отец умер. Долго сжимал он стынущими пальцами мою руку и перед концом успел еще спросить:

— Много вас таких упрямых?

— Немало.

— И в наше время было не меньше. Дай вам бог… — Он знал, что всего не успеет сказать, поэтому и не старался. Все его желания и надежды давно уже были у меня в крови.

— В жизни можно многое сделать, если не надорвешься, — я обдумывал его слова и не сразу понял, почему за моей спиной закричала, забилась мать».

Альгис провел по лицу рукой, отгоняя от себя тени прошлого. Взглянув в окно, он первым в Пуренпевяй увидел алый край поднимающегося солнца.

УТРО

1

«Кажется, довольно я уже знал себя. Все остальное — прах. Перегорю, дунет ветерок — и не останется даже воспоминаний. А когда-то я взывал: не нужно мне милостей! Никому не позволю жалеть себя! — Арунасу казалось, что он кричит во весь голос. — Откуда во мне эта гордость? Что я сделал людям хорошего? Кому облегчил жизнь? Одним только могу гордиться — искренним презрением к ничтожеству, чванству и к самому себе. А так хотелось общения с настоящими людьми, помериться с ними силой. Не хочу, чтобы жизнь прошла, как длинная, скучная пьеса…

Как мне надоела раздвоенность! Надоело смотреть на чинуш, которые думают одно, делают другое, а говорят третье. Не люди, а кусты какие-то, снаружи пугающие и колкие, а внутри — водянистые, размякшие и горькие.

В таком настроении встретил я прошлые Октябрьские праздники. Предстояло дежурить, но вмешался родитель, позвонил Намаюнасу и выторговал мне отпуск. С собой я потащил Шкеменка. Он все еще дулся из-за Домицеле, и от него можно было ждать любого свинства. Требовалось мириться. Дома мы изрядно выпили. На празднике присутствовали моя соломенная теща и ее дочь. Оля все время прятала руки, стеснялась показать мозоли. Она работала на фабрике. Генерал сдержал слово и не давал ей денег даже на чулки.

Утром голова шумела, как примус. Во рту — будто кони стояли. И дрожь в коленках. Выпили мы со Шкеменком по нескольку стопок и немного ожили. Я сел бриться. Тут зазвонил телефон. Трубку снял старик.

— Да. Что? Ночью? Не может быть! Говоришь, у всех важных учреждений? Ну, сволочи! Еще не сообщал? И не сообщай, пока не выясним. — Он хотел было положить трубку, но вспомнил о чем-то: — Погоди. А ты не мог бы поручить эту работу моему сыну? Намаюнас рассердится? Как бы мы сами на него не рассердились. Могу я своего ребенка хоть в праздник видеть дома? Погостит и для вас полезное сделает. Ну, спасибо.

Через несколько часов начальник уездного управления вызвал меня и поручил выяснить, кто в местечке залил серной кислотой вывешенные на исполкоме флаги и обрызгал чернилами портреты вождей. Я, конечно, попросил, чтобы мне в помощники оставили Леопольдаса. Майор только махнул рукой.

На месте почти ничего установить не удалось: красные флаги выглядели так, будто в них заворачивали головешки. Около забрызганных фиолетовыми чернилами портретов мы нашли кое-что поважнее: испачканные чернилами яичные скорлупки. Выпив содержимое яйца, мерзавцы наполняли скорлупу чернилами, залепляли дырки воском и швыряли эти «бомбы» в портреты. Около одного учреждения была наклеена антисоветская листовка. Шкема быстро соскреб ее ножом.

— Вот жижа навозная! — Он был страшно бледным и взволнованным.

— Надо было снять осторожно, как вещественное доказательство.

— Галиматья всякая, товарищ лейтенант!

О результатах я доложил начальнику:

— Средства студенческие, работа гимназическая.

— С гимназии и начинайте, — приказал он мне.

Шкема не мог успокоиться всю ночь. Курил, вставал, писал, рвал написанное и опять писал. Наконец признался:

— Я знаю, чьих рук это дело.

— Пока помолчи. Дай мне самому поработать, потом скажешь.

Я напустил на себя важность, хотя задание было более чем простым.

В химическом кабинете школы не осталось ни капли серной кислоты. Перед самым праздником несколько гимназистов покупали чернила. У учителя черчения кто-то стащил лист ватмана…

На следующее утро я уже допрашивал в отцовском кабинете двух гимназистов. Руки они так и не смогли отмыть от чернил. Родители их ходили под окнами — ждали результатов допроса.

— Кто еще? — спрашивал я обоих вместе и каждого в отдельности. — Еще кто?

Парни разнюнились и стали объяснять, что клятва не позволяет им выдать товарищей. И почему-то поглядывали на Шкему. Он тоже как-то странно мялся.

— Кому клятву давали? — Я делал вид, что не замечаю их переглядывания.

— Друг другу.

— Значит, у вас организация?

— Нет, что вы!

— Так за каким же чертом вы клятву давали?

— Так интереснее.

— Цели организации?

— Мы за Литву…

— За какую?

Парни пожимали плечами. Наверное, окончательно еще не сговорились, как себя вести.

— Название!

— Нет никакого названия.

— Название! — Я еще раз стукнул кулаком по столу.

— «Юная гвардия».

— А Шкема ваш командир?

Парнишки покраснели, стали отказываться, божиться, что это неправда. Командира они еще не выбирали, не нашлось подходящей кандидатуры.