О головах - [20]

— Ох ты! Придется вас прятать в шкаф!

— Это было бы для меня великой честью — посидеть у вас в шкафу. Я уже представляю себе те восхитительные ароматы…

— Наконец-то вижу галантного скульптора, — прощебетала Ева, — ведь я вам сразу это сказала!

Говоря по совести, у меня не было никакой охоты проводить время с этой Евой, дочерью Евы, но, с другой стороны, я вдруг почувствовал, что наш словесный флиртик возвращает мне утраченное равновесие. Лишь бы не быть одному!

— Что же, тогда отметим ваши подвиги, коим предстоит войти в историю искусства, — у нас в бутылке осталась капелька!

Это было сказано с дружеской иронией, с той миниатюрной иронией, которую и иронией-то не назовешь, но почему-то она меня задела. Пускай работа была не моя и я с радостью проехался бы на ее счет, найдись хоть малейший повод, но чтобы на ее счет проезжалась какая-то Ева, это меня не устраивало.

— Разве что рюмочку… Не больше.

— Разумеется, рюмочку! Вы слышали анекдот про ревизора, рюмку и двух директоров? — И она принялась мне рассказывать анекдот с бородой.

— Жалкие были люди, — прервал я ее. — Как-то у нас в Москве директора одной декорационной мастерской вызвали за пьянство в партком. И спросили, может ли полноценно работать человек, выпивший сто граммов. «Может», — говорит директор. «А после двухсот граммов?» — спрашивают. «А после двухсот, говорит, самая работа». И тут его с торжеством спрашивают: «А если человек целые пол-литра скушает, тогда как? По нашим данным, вам случалось в рабочее время и столько принимать!» — «Ну уж тогда я не работник, — признается директор и, немного подумав, добавляет: — Но руководить могу, и еще как!»

Я посмотрел на свои руки — они с достойным видом лежали на столе и были вполне спокойны.

— А знаете, Ева, есть у меня одно большое опасение! — Я выдержал паузу и обратил к ней серьезный взгляд. — Случилось то, чего я боялся… Смотрите сами! — Я протянул ей набросок Айна. — Руки! Захватывающее, крайне оригинальное решение. Но вы ведь представляете себе, что скажет по этому поводу жюри: абстрактный гуманизм, примитивизм и все такое. Я уже слышу его высочество Магнуса Тээ: «Ребята решили показать фигу нашему боевому искусству! Именно так — фигу! Вот поглядите, разве вам не кажется, что правый кулак…» Ну конечно же, так он будет разговаривать лишь за чашкой кофе, для трибуны он найдет другие слова, но ведь содержание будет тем же!

— Фигу? — пробормотала Ева. — Вы в самом деле так думаете? Должно быть, надо бы… надо бы посоветоваться с Тоонельтом…

Она явно растерялась.

— С Тоонельтом? Ни под каким видом!

— Но почему же?

— Почему?! Да само собой потому, что Тоонельт — голову даю на отсечение — наверняка придет в восторг от этой идеи! Тоонельт будет играть ва-банк. Начнет пробивать этот проект. И это нас погубит.

— Вы в этом уверены?

— В чем «в этом»? В том, что Тоонельт начнет пробивать? Нет. В этом я не до конца уверен. Даже и Тоонельт, вполне может статься, поймет, что такое решение пробить невозможно…

— Одним словом, вы находите решение неподходящим?

— Одним словом, да. И это чертовски жаль. Работа для выставки из этого бы еще вышла…

— Айну вы говорили?

— Еще нет, — сказал я, опуская глаза, — просто не смог: он был совсем как счастливый бесенок, которого тысячу лет продержали замурованным в берцовой кости и наконец выпустили на волю. Но завтра я все ему объясню. И в качестве исходного варианта предложу Айну свое решение. Рука у него легкая — уж он-то живо его закончит. Но теперь нам придется работать поживее, не то Тээ нас обскачет и мы останемся без денег…

— Значит, у вас уже заготовлен какой-то вариант?

— Конечно, заготовлен. По той простой причине, что без него я не мог придумывать барельеф. Только непроработанный, ну да уж Айн его завершит, если согласится, конечно…

Я застенчиво теребил свой рулон — мне хотелось, чтобы Ева сама попросила показать ей эскиз.

— Покажите, пожалуйста, если можно.

— Почему же нельзя? Сколько угодно! Только он у меня неряшливый и совсем незаконченный.

Ева взяла мой набросок и разложила его на столе рядом с наброском Айна. Едва ли ее порадовал такой контраст. Это были небо и земля. «Кричащие руки» Айна были набросаны небрежно, в один прием, на мятой и покрытой пятнами рисовальной бумаге для школьников. А мой коленопреклоненный борец коленопреклонялся на настоящем мануфактурноволокнистом ватмане… Поскольку я делал свою работу в какой-то степени, чтобы убить время, вся штриховка и буквы тоже были отделаны как напоказ. У меня есть слабость, чтобы все было чистенько и филигранно, и могу тут не без стыда признаться, что иногда по вечерам я, если нет занятия получше, отрабатываю классический шрифт. Тому были сейчас свидетельством щегольские ломбардские версали и минускулы, озаглавившие эскиз. А труд Айна был украшен одной-единственной и к тому же чисто мальчишеской надписью, одним-единственным словом «ага!», ковылявшим на тощих гусиных лапах. Карандаш, несколько ошалев от пыла вдохновения, наверняка многое поведал этому листу бумаги не столько по воле Айна, сколько по собственному почину. Рядом с моими аристократическими ломбардцами его росчерки выглядели до слез беспомощно.