О годах забывая - [19]

Ты как-то отметила у Георгия талант собеседника. Подтверждаю. Он умеет так слушать, что хочешь ему рассказать все о себе. Я ему сам, не знаю почему, с увлечением поведал о первых полетах, о том, какое испытал счастье, первый раз надев офицерскую форму! А ты знаешь: для меня военная авиация — святая святых. И надо суметь завоевать меня, чтобы я открыл такие подробности своего душевного состояния, восторга первого полета, счастья высоты, ощущения огромных возможностей, когда под крылом моего «ястребка» простерлась Земля, точно мы летим с ней вместе! И это я рассказал не тебе, а ему! И после того как увидел в нем много неприятного… Да, у него есть талант собеседника. Мне было приятно испытать в разговоре с ним, как я, не смейся, остроумен, произвожу хорошее впечатление… У него есть ум и, возможно, инженерская смекалка, но нет элементарной человеческой порядочности. Нам нужно держаться от него подальше»…

Наташа не стала дочитывать, сунула письмо в чемодан, но так, чтобы фотографию Огаркова не помять крышкой. Как же она на это письмо ответила Игорю?

«Товарищ офицер! Вы с высоты своего птичьего или «ястребиного» полета видите общие контуры, и вы не правы».

Она жалко пыталась острить и раздражалась на брата тем больше, чем точнее он попадал в цель, чем вернее он видел и мудрее советовал. Она и не намерена была сознаваться в своих ошибках, а считала своим достоинством верность Георгию вопреки всему… Не стала она умнее от советов Игоря. В первые годы и доверие к брату пошатнулось. Так обидно сознавать свою неправоту! Лучше обидеться и замкнуться в себе. «Сама ошиблась, сама и выберусь…

А я тогда и делать ничего толком не умела — даже пол вымыть, все размазывала тряпкой; не сразу научилась пеленать, и Юлька кричала. А как неумело чистила картошку! Чуть не половину счищала вместе с кожурой! А вспомнить исколотые иголкой пальцы. Ничего не умела. Но втайне все думала: зато теперь Георгий изумится, оценит, поймет. И все ждала, ждала его. И он снился мне. Он — первый и единственный мужчина, которого я знала…»

Чтобы развеяться, Наташа достала с полки стихи Заболоцкого. Но, преисполненный почти державинским величием, поэт сейчас не тронул ее душу. Глаза остановились на одной строке об озере: «Целомудренной влаги кусок». Как хорошо! Целомудренной! Целомудрие! Пожалуй, оно тронуло ее в Атахане. Юношеская чистота… И чувство внутреннего достоинства… Она вздохнула, посмотрев на Юлькины рисунки.

VII

Атахан лежа рассматривает Юлькин рисунок с таким видом, будто перед ним величайшее произведение искусства. Откладывает в сторону. Вздыхает, клянет себя за малодушие. Но всегда ли мы властны над собой?..

Жужжит муха, влетев в темное окно. Однообразная тоскливость в ее жужжании, в том, как она тычется в стекло, делает витки вокруг лампочки и пролетает мимо раскрытых бессонницей измученных глаз Атахана. Обезображенное лицо хранит выражение жестокости и страданий. Безысходные раздумья, безнадежность, отчаяние… Он не замечает мухи, кажется, не слышит ничего. Но стоило прошелестеть чьим-то шагам, как Атахан притворялся спящим…

Толкается в стекло муха, упрямая, жужжащая, как маленькое сверло, когда оно вгрызается в неподдающийся металл… А он чем лучше ее?

Шаги стихли.

Атахан открыл глаза. Откинул одеяло (он был одет). С опаской приподнялся на кровати, стараясь не скрипнуть. Присел, обулся. Вынул узелок из-под подушки и, выключив свет, боком вышел из палаты. Крадучись, направился по коридору к выходу.

Слева, из открытой двери дежурной комнаты, на пол коридора падал желтый прямоугольник света. Поравнялся с дверью и искоса взглянул налево.

Там в кресле, по-детски поджав ноги, спала Наташа, В большом кресле она выглядела ребенком. Голова устало откинулась на спинку кресла, пушистые волосы позолотил электрический свет. Наташа, Наташа…

Атахан остановился и посмотрел на нее в упор. Нежные и хрупкие очертания лица… Но словно и во сне бросала она вызов несчастью и одиночеству. И во сне держалась строго и напряженно. Горе успело провести по ее лицу тяжкой рукой, прорезать преждевременные морщинки на лбу. Ранние складки обозначились возле сомкнутых губ. А синеватые полукружья под глазами… Усталость запечатлелась и на ее обессиленных руках. В пальцах белело полураскрытое письмо. Если бы Атахан посмотрел, он прочитал бы несколько слов:

«На этот раз мне нужна одна тысяча рублей. Если не получу к десятому, буду судиться и отберу ребенка. Отец вашего ребенка. Г. Огарков».

Это послание давно хранила Наташа. Единственные строки — память о нем. Они свидетельствовали о его корысти, но для Наташи был уже важен не смысл, а их принадлежность любимому, да, любимому человеку.

Атахан посмотрел на ее и на свои кряжистые руки бурильщика. Они грубо велики в сравнении с ее руками, маленькими, беспомощными.

Наташе снилось: она в разукрашенном золотом тереме пригорюнилась у окошка и отводит очи от змея с лицом Георгия Огаркова. Зол змей и стережет свою добычу — царевну — день и ночь. Всматривается она в ночь и видит яркое пламя. Это рыцарь летит на крылатом коне, и в руке светится меч-кладенец. Налетел рыцарь на змея, и завязалась битва не на жизнь, а на смерть. Плохо было рыцарю, а Наташа не то что помочь — лица его разглядеть не может… Тут взмахнул рыцарь мечом, снес змею голову, а туловище надвое перерубил. Подхватил рыцарь Наташу, усадил на коня… Мчатся они через реки голубые, через моря синие, через горы черные. Обернулся прекрасный рыцарь, и освобожденная царевна вскрикнула: рыцарь-то — Атахан!.. И еще теплый багряный меч берет она у него двумя руками и прижимает к себе…