О других и о себе - [2]

Цитируют стихи в его вещах зачастую идиоты.

Салтыков остроумно преследовал в статьях не только Крестовского, но и Фета, Майкова. Важно, что поэтические цитаты — из Пушкина, Державина — употребляют в его книгах дураки и, особенно, ретрограды. Кажется, и Пушкин, и Державин, и Жуковский, и многие другие входили в ненавистный ему истеблишмент и подлежали вместе с ним осмеянию и разрушению.

Интересно, что Салтыков постоянно перевирает цитаты из самых популярных стихотворений. Значит, не утруждал себя настолько, что не снимал с полки классика, а может быть, на полке классика и не стояло.

Тургенев, сам настоящий поэт, близко друживший со всеми или почти со всеми талантливыми поэтами своего времени, был убежден, что понимает в деле больше поэтов. Во всяком случае, больше Тютчева, которого правил совершенно беспардонно»[1].

Рассуждение оборвано. Однако можно догадаться, какие два вывода может сделать Борис Слуцкий из вышеприведенных фактов. Первый вывод — о неизбывном антагонизме русской прозы и русской поэзии. Второй — о том, что как раз тот поэт, которого дружно клянут за прозаизмы, и есть пограничная полоса между двумя враждебными станами — прозой и поэзией России. Он, этот поэт, как раз и является примирителем «предельно крайних двух начал» русской литературы, условно говоря, «соглашателем» между вице — губернатором Салтыковым и губернатором Державиным.

3

В Борисе Слуцком было по крайней мере одно очень важное качество настоящего прозаика. Он «с удовольствием катился к объективизму». Это — не — поэтическое, хотя и очень человеческое качество. Лирик, поэт по определению субъективен, подчеркнуто личностен, если не вовсе эгоцентричен. Слуцкий же изо всех сил старался быть объективным поэтом, старался услышать другую сторону.

Объективности помогали ум и юмор. Особенно юмор. Менее заметный в стихах, в прозе (особенно поздней) юмор настолько бросается в глаза, что читатель вспоминает, как это ни удивительно, писателя из другой «страты», из другого поколенческого круга — Сергея Довлатова. Хотя уж насколько «из другого и из другой», — разумеется, вопрос.

В сущности, и тот, и другой принадлежат к одной линии русской прозы второй половины XX века. Ее предшественники угадываются чрезвычайно легко. «Орнаментальная» проза двадцатых годов, из которой выброшены все «орнаментализмы». Оставлены только ритмическая организация текста и интонация — спокойным деловым тоном о жестоких и страшных вещах или о вещах нелепых, смешных, эксцентричных. Слуцкий не мог знать, как «работал» с бабелевским текстом Варлам Шаламов («Я вычеркивал все его «пожары, веселые, как воскресенье» — рассказы оставались живыми»), но его принцип работы в этой традиции, в традиции этой прозы. «Отжать» всю пышную роскошь эпитетов и метафор. Ни к чему. Слуцкий пишет, что до войны раз пятнадцать прочел сборник рассказов Бабеля. Следы этого чтения заметны в его прозе.

Поразительно, но благодаря «обезметафориванию» бабелевской прозы обнаруживается и вовсе удивительный для ученика лефовца Осипа Брика и конструктивиста Ильи Сельвинского, для верного наследника русского поэтического авангарда предшественник — проза Пушкина. Легкое перо — вот что изумляет в прозе поэта, написавшего «Кёльнскую яму», «Госпиталь» и «Голос друга».

О прозаическом стиле Слуцкого невозможно написать так, как написал о прозаическом стиле Чернышевского Набоков: «Забавнообстоятельный слог, кропотливо вкрапленные наречия, страсть к точке с запятой, застревание мысли в предложении и неловкие попытки их оттуда извлечь (причем она сразу застревала в другом месте, и автору приходилось опять возиться с занозой)…» У Бориса Слуцкого — никакой «страсти к точке с запятой», никакого «застревания мысли в предложении». Самый распространенный знак — точка. Предложения располагаются один к одному, как строчки в стихах или в хорошем отчете.

Вот рассказ о гибели венгерского коммуниста инженера Тота. Это — баллада в прозе и одновременно сухой отчет о происшедшем. «Однажды ночью в дом инженера Тота постучали. Тот был «особенным» человеком — так о нем и вспоминают в городе. Эрудит, путешественник, изъездивший целый свет, он был страстно влюблен в Россию, в ее грядущую многоэтажность, столь противоречащую особнячкам его родины. Это был, быть может, единственный горожанин, который принципиально считал, что красноармейцев не надо бояться, а коммунисту — нельзя бояться. Может быть, поэтому он в три часа ночи открыл двери запоздалым путникам.

Его убили через полчаса. Жена Тота, которую пытались изнасиловать, рассказывала, что он говорил солдатам по — русски: «Я — коммунист». Протягивал им партийный билет с надписью на русском языке. Страшные, видно, были люди. Такие доводы останавливали самых черных насильников.

На другой день, тайно от горожан, тело Тота было предано земле. Секретарь обкома рассказывал мне, как они стояли у могилки — двадцать человек коммунистов, ближайших друзей покойного. Молчали, потихоньку плакали».

Это — из «Записок о войне», произведения особого, особенного, важного для Бориса Слуцкого еше вот в каком отношении. В течение всей войны он, хотевший быть поэтом, учившийся «на поэта», не написал ни одного стихотворения. В конце войны он обнаружил, что не может писать стихи. Военный опыт был таким, что его было не уложить в стихи, которые Слуцкий уже умел писать, в стихи, которые Слуцкого учили писать.