О дереве судят по плодам - [40]

Алтын замолкла, посмотрела по сторонам, словно желая кого-то отыскать в зале. Потом, гневно блеснув горячими своими глазами, звонко произнесла, почти крикнула:

— Да пусть хоть еще тысячу таких же анонимок пишут на него — все равно никто не поверит в них! Для нас Бегенч-ага всегда был и останется настоящим коммунистом!

Зал вздрогнул от аплодисментов.

Пока говорила доярка, Ораков, опустив глаза, сосредоточенно смотрел в одну точку на столе. Когда же до него донеслись последние ее слова, он почувствовал, как к горлу подкатил комок. Бегенч с трудом справился со своей слабостью, встал и поклонился залу. В ответ еще громче, еще дружнее раскатились рукоплескания. Перекрывая их, из зала неслись возгласы:

— Ай, да Алтын! Молодец!

— Крепко сказала…

— Башлык достоин этих слов!

— Верно! Достоин!..

После доярки выступили многие. Они так же тепло и справедливо говорили о председателе колхоза и гневно осуждали анонимщика.

В конце собрания секретарь райкома предоставил слово Оракову.

Все насторожились, ждали, что скажет башлык. Но он от выступления отказался, сославшись на то, что и так уж времени потрачено много, что минут через десять надо будет начинать планерку. Не срывать же ее!

Перед отъездом из колхоза секретарь райкома отозвал башлыка в сторону:

— Я рад, что ни один из фактов, изложенных в письме, не подтвердился. Честно скажу — будто камень с души свалился. Очень порадовало меня и то, что в народе ты пользуешься такой любовью и таким уважением. А за причиненное беспокойство прошу меня простить.

Пожав руку председателю, секретарь уехал.

Другую радость — большую и светлую — принесли башлыку выборы в Верховный Совет. Все избиратели того округа, где баллотировался Ораков, отдали за него свои голоса.

Спустя примерно неделю после выборов во дворе колхозного правления появился незнакомый человек. В кабинет председателя он вошел без стука и разрешения, сел на стул возле стены без приглашения. Не вставая и не протягивая руки, гость с достоинством отрекомендовался:

— Беркелиев, работник советской торговли.

Беркелиев был невысок, средних лет. На его белом продолговатом лице во всю щеку горел яркий румянец. Седые редкие волосы были зачесаны назад. Глаза выпуклые, немигающие. Они, эти глаза, больше всего и запоминались в облике гостя. Вглядываясь в него, Ораков подумал, что такие глаза можно не закрывать даже под водой.

— Слушаю вас, — обратился Бегенч к посетителю.

— Я пришел, яшули, попросить у вас извинения, — сказал Беркелиев.

— Вот как!

— Да, извинения.

— За что же?

— Дело в том, что не так давно я написал на вас письмо в райком.

Бегенч заметил: пока Беркелиев говорил, его странные глаза становились все выпуклее и наглее.

— Вы имеете в виду анонимку?

— Да. Анонимку.

— Это интересно! Первый раз вижу такое, чтобы анонимщик и… просьба об извинении… — путаясь в словах от неожиданности, удивлялся Ораков. Он выпрямился в кресле и спросил: — Что же вас заставило ее написать?

— Обида! — быстро ответил гость. — Как вы помните, в прошлом году строители выпрямляли и расширяли одну из улиц нашего села, и в это время им, видите ли, помешал мой гараж. Они велели его убрать. Якобы такое указание поступило от вас. Я сел и в сердцах накатал на вас письмо. Потом оказалось, что вы тут ни при чем, что указание о сносе моего гаража исходило от сельсовета. Ну тут я и решил наведаться к вам…

— Я бы мог вас простить, — сказал Ораков после паузы. — Мог бы… Но что это даст? Не больше, чем мертвому припарки или попытка вычерпать пригоршней колодец.

— Почему же?

— Потому что извинять и прощать можно человека, у которого есть совесть. А у вас ее нет.

— Куда же она делась?

— Вам лучше знать.

Как депутат Ораков ездил теперь на каждую сессию Верховного Совета. Встречи с Москвой, со знатными людьми, вопросы, которые приходилось решать депутатам — все это оставляло в душе Бегенча неизгладимый след. И все же самой памятной, самой волнующей была третья сессия.

Перед тем как Бегенчу выехать на эту сессию, его пригласили в директивный орган, в отдел, который ведал вопросами сельского хозяйства.

Заведовал им плотный, пожилой мужчина, лет под шестьдесят. Бегенчу он понравился с первой же встречи своим добродушием, приветливым и веселым нравом.

— Дорогой товарищ Ораков! — сказал он, улыбаясь синими и чистыми, как у ребенка, глазами, пожимая обеими руками большую смуглую руку башлыка, — рад вас видеть и сердечно поздравить с тем, что вам предоставлена возможность выступить с речью на предстоящей сессии Верховного Совета!

— Спасибо. Такой чести, признаюсь, не ожидал. А о чем я должен говорить?

— Ну, ясно о чем — овощи, сельское хозяйство… И надо, чтобы были проблемы. Важные проблемы. В масштабе государства. Подумайте хорошенько и над темой, и над текстом. Если будут затруднения, я помогу…

…В двадцатых числах июня Ораков вылетел в Москву. Воздушный лайнер, на борту которого он находился, утром совершил посадку в аэропорту Домодедово. Здесь, в Подмосковье, только что прошла гроза и пролился по-настоящему летний теплый дождь. Небо почти очистилось от грозовых туч и казалось просторным. Лишь кое-где под лазурным куполом висели неподвижные пушинки облаков.