О чем мы говорим, когда мы говорим об Анне Франк - [9]

Мы не разговариваем. Не до разговоров: мы резвимся, хохочем и скачем. И ловим себя на том, что я держу Марка за руку и типа как танцую, а Деб держит за руку Шошану, и они тоже отплясывают по-своему, вроде джиги. И когда я беру за руку Деб, мы все-таки образуем круг, пусть и разомкнутый, пусть остальные не соприкасаются. Начинаем танцевать под дождем что-то вроде хоры, в нашей версии.

Не помню, сколько уж лет я не чувствовал такого душевного подъема, такой блаженной дури, такой свободы. Кто бы мог предположить, что я сознаюсь в таких чувствах, когда к нам придут в гости эти суровые верующие, загружающие всех своим аскетизмом? И тут моя Деб, моя милая Деб, снова думает одну мысль со мной, и говорит, запрокинув лицо навстречу дождю, пока мы все кружимся:

— Шошана, это можно, ты уверена? Это не смешанные танцы? Это разрешается? Я бы не хотела, чтобы вас потом мучила совесть.

— Ничего с нами не случится, — говорит Шошана. — Как-нибудь переживем.

Но вопрос заставляет нас замедлить кружение и остановиться, хотя никто из нас не разжимает рук.

— Как в том старом анекдоте, — говорю я. И не дожидаясь, пока спросят, в каком, говорю: — Почему хасиды не трахаются стоя?

— Почему? — спрашивает Шошана.

— Чтобы секс не перешел в смешанный танец.

Деб и Шошана прикидываются шокированными, и мы разжимаем руки, и осознаем, что момент миновал, что дождь закончился так же резко, как начался. Марк стоит на месте, глядя в небо, поджав губы.

— Анекдот с большо-ой бородой, — говорит он. И затем, помедлив: — Смешанные танцы… Как о них подумаю, сразу начинаю думать о смеси орехов, и об овощной смеси, и об insalata mixta. И в животе оркестр играет. И я с ума сойду, если в вашем доме нет ничего кошерного, кроме той буханки отбеленного американского хлеба.

— Пробило на хавчик, — говорю я.

— Диагноз верный, — отвечает он.

Деб начинает аплодировать его словам, почти не разводя рук, молитвенно держа ладони на груди.

— Вы даже, — говорит ему Деб, вся сияя, — даже глазам своим не поверите. Вас ожидают сокровища.

Мы вчетвером стоим посреди кладовой, промокшие до костей, обшариваем полки, оставляем сырые следы на полу. — Видели ли вы хоть где-нибудь такую кладовую? — восклицает Шошана. — Как у великанов, — и вытягивает руки в разные стороны. И верно, кладовая у нас огромная, и запасы — полная чаша, еды полно, огромный выбор сладостей: как и положено в доме, куда часто налетает голодный рой мальчиков-подростков.

— Ждете ядерной зимы? — спрашивает Шошана.

— Я вам скажу, чего она ждет, — говорю я. — Хотите знать, до чего дошел ее пунктик? Хотите выяснить, как настырно она толкует о холокосте? В смысле — насколько это у нее серьезно, до какой степени?

— Ни до какой, — говорит Деб. — Тема холокоста закрыта.

— Нет, расскажи, — говорит Шошана.

— Она все время планирует наше тайное убежище, — говорю я.

— Неужели? — удивляется Шошана.

— Глядите-ка. Кладовая, к ней примыкает уборная. Дверь ведет в гараж. Если все это замуровать — типа, возвести стену у входа в кабинет — ни за что не догадаешься. Ни за что не заподозришь. Если дверь в гараже как следует замаскировать… ну, не знаю, развесить инструменты, чтобы петли не были заметны, может, велосипедами заставить, газонокосилку тут же приткнуть, это будет изолированное пространство, с водопроводом, туалетом и горами продовольствия. В смысле, если кто-то станет пробираться в гараж и пополнять запасы, дом можно сдать жильцам, понимаете? Поселить в нем другую семью, и никто не догадается.

— О Господи, — говорит Шошана. — Вообще-то на недавнее прошлое у меня память плохая, после всех этих родов…

— И после косяков, — вставляю я.

— И после них тоже. Но я помню. Я помню, когда мы были маленькие, она вечно, — Шошана оборачивается к Деб, — ты вечно втягивала меня в такие игры. Мы выбирали места. И даже хуже, даже мрачнее…

— Молчи, — говорит Деб.

— Я знаю, что ты сейчас скажешь, — говорю я Деб, и, честно говоря, радуюсь, что так вышло. — Та самая игра, правда? Ты с ней играла в ту безумную игру?

— Нет, — говорит Деб. — Довольно. Хорош!

А Марк, сосредоточенно изучающий сертификаты кошерности, раздирающий стокалорийные пакеты со снэками, пожирающий жареный арахис горстями прямо из банки, не проронивший в кладовой ни слова, кроме «Что такое Fig Newmans?» — вдруг забывает о еде и говорит: — Я хочу поиграть в эту игру.

— Это не игра, — говорит Деб.

Как я счастлив это слышать. Прозвучало признание, которого я добиваюсь от нее много-много лет. Признание, что это не игра. Что это нечто зверино-серьезное, приготовления к черному дню, активный патологический синдром, который я стараюсь не поощрять.

— Игра в Анну Франк, — говорит Шошана. — Верно?

Видя, как расстроена моя жена, я стараюсь выгородить ее, как могу. Говорю: — Нет, это не игра. Просто то, о чем мы говорим, когда говорим об Анне Франк.

— И как играть в эту не-игру? — спрашивает Марк. — Что надо делать?

— Это игра в Праведного Нееврея, — говорит Шошана.

— Игра «Кто меня спрячет?», — говорю я.

— На случай повторного холокоста, — говорит Деб, запинаясь. Поддалась нажиму. — Это серьезное исследование, мысленный эксперимент.