О чём молчал Будда - [19]

Я придвинул кружку пива и глотнул. Наверно, Вадим Николаевич пива не пьет — он и без того полный. Он пьет дорогой коньяк — рюмочку на ночь в целях профилактики. Или виски с друзьями. Что это был за разговор? В худшем сне не приснится. Пытка для обоих. Не знаю, кто из нас в большей степени страдал. Наверно, страдали оба — я и Вадим Николаевич. Он был должен мне помочь, а как именно — не знал. В подобных случаях суют деньги и с кислой миной на лице проводят до дверей. Но вы попробуйте сунуть пять с половиной тысяч! Отдать какому-то оборванцу, пусть он и бывший супруг твоей жены. В общем, он красиво говорил — речь у него оказалась на удивление правильная. Подобную речь сейчас вы не встретите ни в одном романе — я заслушался. Сидел и слушал, как он говорит. Наверно, в школе у него по русскому языку была пятерка, и он скрупулезно учил все правила. Он прекрасно знает не только грамматику, но и много того, чего я не знаю. Затем он учился в университете, принимал участие во всех значимых мероприятиях, получал повышенную стипендию и был уверен, что станет преуспевающим юристом. А когда он им станет, получит все, что не получил в юности. И женщину он получит любую. Не важно, замужем она или нет.

Я еще раз глотнул пива — бедный Вадим. Потратить на меня драгоценное время, где каждая минута, считай, не один доллар. А я у него их ворую — сижу и ворую. Афтондил задерживался. Он и прежде не отличался пунктуальностью. У меня тысяча долларов. Они здесь, в моем кармане. Я их даже не считал. Мне их передал Вадим Николаевич. И расписку я написал, как он и сказал, слово в слово. Не густо, конечно, а куда денешься? Лучше тысяча, чем ничего. А если Афтондил меня обманет? Никто кроме Эллы Сергеевны не знает, какие в папке были документы и были ли они вообще. Я тяжело вздохнул — подъехал Мерседес. Красавец — Афтондил не обманул. Обманул я.

В следующее мгновение на меня обрушился мир, хотя первым вылетело окно. И если бы не столик, что долбанул меня в грудь, вероятно, это был бы мой последний день на этом свете. Как гремит взрыв, я прежде слыхал — возили на полигон снаряды, что обнаружили строители. Но это было давно, да и стояли мы на безопасном расстоянии. Здесь же я ощутил чудовищный жар и грохот — взрывная волна прошла сквозь меня. Оглох я на левое ухо — принялся ковырять пальцем. Лежу на полу в осколках битого стекла и ковыряюсь в ухе. Затем на меня наезжает перепуганное лицо. Что? — говоря я. — Не слышу! Громче, ничего слышу! — А потом понял — живой, — кричу, — только ничего не слышу.

Короче, Афтондила взорвали. И Мерседес тоже. То есть Мерседес как раз и взорвали, а вместе с ним Афтондила. Смотреть, что осталось от Афтондила, я не пошел — не до того было. Тут, конечно, народ набежал — воду суют. Нет, чтобы пива предложить? Минут через двадцать приехали медики, мои бывшие коллеги и прочая заинтересованная публика. Какой-то ублюдок умудрился меня сфотографировать — тычет в рожу фотоаппаратом. Может, и репортер, а может, и зевака обыкновенный. Я его послал — сказал что-то в нецензурной форме. Несмотря на все сопротивление, меня уложили на носилки, а тетка в халате укол сделала — вогнала кубика три какой-то гадости через штаны. И мне вскоре стало очень даже неплохо — захотелось спать. И я заснул.

Приснился мне Афтондил — злющий, как черт! С тобой невозможно делать дела, — кричит он. — Ты меня надул! Мы же договаривали на шестьдесят процентов! А ты сколько принес? Афтондил, — говорю, — к чему тебе деньги? Ты что — дурак? Какие шестьдесят процентов — тебя же убили. Ты еще не понял, Афтондил, но тебя взорвали. И Мерседес твой взорвали — тебя нет. Как нет! Ты что несешь? — кричит он.

Вот такой сон. А может, и не сон. Возможно, Афтондил и в самом деле не понял, что умер. Когда ты дряхлый старик и знаешь, что дни твои сочтены, либо страдаешь от смертельного недуга, тут все понятно. Но когда полон сил, и тебя убивают — ситуация, полагаю, несколько иная. А характер у Афтондила горячий, переубедить в чем-то практически невозможно. Да и как сказать, что он умер?

Вы давно были в больнице? И не ходите — я вам не советую. Привезли меня, вероятно, в городскую — положили в коридоре и куда-то ушли. Обед у них, что ли? Лежу — мужик какой-то подошел. Видно, из пациентов — в спортивном костюме и кроссовках. Я уже давно обратил внимания на интересный факт. У нас в больницах пациенты через одного ходят в спортивных костюмах — словно здесь школа олимпийского резерва. Закурить, говорит, нет? Вопрос я понял только с третьего раза — три кубика оказалось для меня многовато. Оглох? А голый почему? — спрашивает мужчина. Точно! Смотрю — я же голый! И ботинки мои новые утащили. Сигареты есть, только они в кармане остались, — объясняю. — Раненый я, то есть контуженный, ты новости слышал? Минут через пять он меня к себе в палату закатил. Мужиков, что там были, успокоил — сказал временно, а сам за сигаретами убежал — добрая душа. Лежу на каталке, медленно в себя прихожу — голова чугунная. И вдруг вижу Николая Васильевича. Только без фетровой шляпы с рукой на перевязи. И воняет от руки неизвестно чем — мазью какой-то, кровью и еще, один черт знает, чем. Газету Николай Васильевич читает и бережно держит руку или что он нее осталось. Приподнимаюсь, опускаю ноги и прикрываю срам, хотя чего там прикрывать — меня же не в женское отделение привезли. Мужики смотрят телевизор — он на подоконнике стоит. Я тоже смотрю — начинаются новости.