Нюрнбергские призраки. Книга 1 - [35]

Адальберт мечтал хотя бы одним глазом заглянуть внутрь нюрнбергского Дворца юстиции, где открылся суд, почувствовать настроение подсудимых, тон обвинительных речей. Когда Кестнер сказал ему, что перед началом фильма в кинотеатре неподалеку от дома показывают короткий документальный выпуск — открытие процесса, Адальберт тут же помчался в кино. Какие чувства владели им, когда в зале погас свет и на экране возникли огромные буквы: «СУД НАД ГЛАВНЫМИ ВОЕННЫМИ ПРЕСТУПНИКАМИ»? Страх? Тревожное любопытство? Ненависть?

И вот Адальберт увидел.

Зал, отделанный мореным дубом. На возвышении — длинный стол. Советский генерал, судьи в мантиях…

Столы секретариата и стенографисток… Столы членов военного трибунала. Диктор торжественно объявил имена государственных обвинителей, но не к ним был прикован взгляд Адальберта. Он был устремлен к пустующим скамьям подсудимых в два ряда слева от входа. Диктор пояснил, что подсудимые будут доставлены в зал по одному, через подземный ход, соединяющий Дворец юстиции с тюрьмой, и почти одновременно раскрылась едва заметная дубовая дверь, и в образовавшемся проеме показались — один за другим — ОНИ. О, как подался вперед, как впился руками в поручни кресла Адальберт!.. Он забыл, где находится, забыл, что перед ним на экране не живые люди, а только их тени, призраки, да и сам он, Адальберт, никому не известный, притаившийся в темноте зала, уже не более чем призрак. Один за другим они подходили в окружении американской охраны к скамьям за невысокой деревянной перегородкой. Адальберт беззвучно шевелил изуродованными губами, повторяя вслед за диктором: Герман Геринг, Рудольф Гесс, Риббентроп, Кальтенбруннер, Розенберг, Штрейхер… Второй ряд: Дениц, фон Ширах, фон Папен, Йодль…

Вскоре были заполнены все скамьи. Дикое, безумное желание овладело Хессенштайном: вскочить, вытянуть руку по направлению к Кальтенбруннеру и крикнуть «Хайль! Зиг хайль!». Он был уверен, что весь зал поддержит его приветственное восклицание…

Между тем на экране показали публику, находившуюся в зале суда: одетые в парадную форму военные, дамы в мехах, точно на премьере в театре, занимали галерею… «Позор, позор!» — кровь ударила в голову Адальберту. Как будто они пришли в зверинец посмотреть на экзотических животных!.. Адальберт опять грезил о невероятном: будто дело происходит в сорок четвертом году и те, кто сидит сейчас на скамьях подсудимых, неожиданно появляются на каком-либо собрании… Какими овациями встретили бы их! Конечно, тогда в зале сидели бы не эти, а другие люди…

Англичанин, которого диктор назвал лордом-судьей Лоуренсом, объявляет заседание трибунала открытым. Он предоставляет слово русскому и называет его «главным обвинителем от СССР». Адальберт снова впился в поручни кресла. Наконец-то! Наконец-то он из первых уст узнает, чего хотят от этого суда большевики, какую судьбу они уготовили руководителям рейха. Конечно, он не раз читал об этом в газетах, не раз обсуждал с Кестнером, но газеты газетами…

Главный советский обвинитель встал.

Он уже заранее был ненавистен Адальберту, этот человек с высоким лбом и выражением сосредоточенности на строгом лице. Хессенштайн ненавидел даже генеральские звезды на этих русских золотых погонах! Если поначалу подсудимые вели себя довольно свободно, писали и передавали друг другу и своим адвокатам записки, некоторые обменивались репликами, то теперь все умолкли — и в зале суда, и в кинозале. Адальберт напряженно вслушивался в каждое слово обвинителя, синхронно переводимое на немецкий.

— …Впервые, наконец, — говорил обвинитель (теперь Адальберт разобрал его фамилию: Руденко), — в лице подсудимых мы судим не только их самих, но и преступные учреждения и организации, ими созданные, человеконенавистнические «теории» и «идеи», — он с презрительным ударением произнес эти слова, — ими распространяемые в целях осуществления давно задуманных преступлений против мира и человечности…

К большой досаде Адальберта, диктор оборвал перевод, завершая выпуск:

— Майне дамен унд геррен! Мы передавали репортаж из зала суда над главными немецкими военными преступниками. Ход процесса будет освещаться в дальнейших выпусках кинохроники.

Даже несколько произнесенных русским обвинителем фраз не оставляли сомнений: большевики задумали смести третий рейх и его руководителей начисто, объявить великие идеи фюрера преступными и античеловечными, а нацистскую политику — «давно задуманными преступлениями»… Но неужели представители других стран-победителей присоединятся к этим страшным формулировкам?!

Скорее, скорее в Нюрнберг! Да, там опаснее, но там можно глядеть опасности в лицо, там Ангелика, там его родной дом, там можно встретить людей, оставшихся верными национал-социализму, таких, как Браузеветтер, один из самых близких. Разве патер Вайнбехер не призывал его, Хессенштайна, вернуться именно в Нюрнберг? Надо ехать, ехать, чтобы продолжать борьбу!

…И вот Адальберт в поезде, уносящем его домой. Он открыл глаза. Поезд снова замедлил ход, очевидно, приближаясь к станции. Люди опять столпились в проходе в надежде оказаться первыми на нюрнбергской земле. Хессенштайн ощутил новый приступ волнения.