Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1) - [10]

Нет сомнения, что желания, высказанные мальчиком в бреду, не раз приходили ему в голову и тогда, когда он в полном здравии проводил дома свои безрадостные каникулы. Через год он все-таки убежал, не из школы, а из дому, и в одно прекрасное утро, изможденный и голодный, отмахав двести миль, явился к своей няне, которая с радостью приняла этого блудного сына, заклала для него тельца, искупала и, омыв ручьями слез и осыпав поцелуями, уложила в постель. Разбудило его появление отца — безошибочный инстинкт мистера Ньюкома, подкрепленный догадками его проницательной супруги, привел его прямо туда, где искал приюта юный беглец. Бедный родитель ворвался в комнату с хлыстом в руке; он не ведал другого закона и других средств утвердить свою власть: ведь его-то отец, старый ткач, чью память он хранил и почитал, бил его смертным боем. Сладкий сон и упоительные грезы об игре в крикет мигом покинули Томми, когда он увидел в отцовской руке это орудие, и, прежде чем мистер Ньюком вытолкал из комнаты дрожащую и всхлипывающую Сару и запер за ней дверь, мальчик уже понял, что его ждет, и, встав с постели, безропотно принял заслуженное наказание. Вероятно, отец страдал не меньше сына, ибо, когда экзекуция закончилась и мальчуган, все еще вздрагивая от боли, протянул к нему свою окровавленную руку и сказал: "От вас… от вас, сэр, я могу это вытерпеть", — лицо его залила краска, а глаза впервые увлажнились; отец вдруг разрыдался, обнял мальчика, поцеловал и стал молить и упрашивать не бунтовать больше; отшвырнув хлыст, он поклялся, что впредь ни при каких обстоятельствах не тронет сына. Ссора закончилась полным и счастливым примирением, и все трое уселись за обеденный стол в домике Сары. Быть может, Ньюком-старший охотно пошел бы в тот вечер бродить по полям и лугам, где гулял юношей и где впервые обнял и поцеловал любимую девушку, ту бедняжку, что так верно и преданно ждала его и за все свое долготерпение и смиренные упования обрела лишь скупое, недолгое утешение.

Когда Томми водворили домой, миссис Ньюком ни словом не попрекнула его за побег, была с ним добра и ласкова и в первый же вечер тихим и проникновенным голосом прочитала вслух притчу о блудном сыне.

Однако это было только перемирие, и скоро между пылким юношей и его непреклонной и деспотичной мачехой снова открылись военные действия. И не потому, что он был таким уж скверным или она, допустим, взыскательней других, — просто они не могли ужиться друг с другом. Мальчик ходил хмурый и чувствовал себя дома несчастным. Он начал попивать с конюхами на конюшне и, кажется, съездил разок в Эпсом на скачки, в чем и был немедленно разоблачен. Возвращаясь в своей парадной карете, запряженной гнедыми, с интересного завтрака в Роухэмптоне, на котором выступал с вдохновенной речью один очаровательный крещеный еврей, миссис Ньюком повстречала своего пасынка Тома сильно "под мухой", катившего в наемной карете с компанией друзей — мужчин и женщин. Чернокожему лакею Джону было велено спуститься с запяток и привести пасынка пред очи миссис Ньюком. Том подошел к ней и хриплым голосом, то и дело заливаясь громким смехом, принялся рассказывать о состязании, которое только что видел. Мыслимо ли было, чтобы такой отпетый малый продолжал жить в доме, где в невинности и благолепии росли ее ангелочки?

Юноша мечтал об Индии. "История" Орма, в которой говорилось о подвигах Клайва и Лоренса, была его любимейшей книгой во всей отцовской библиотеке. Он с гневом отверг предложение стать клерком, равно как и другие штатские занятия, — его прельщал только военный мундир. И вот Томаса Ньюкома-младшего записали в кавалерию. Когда будущее юноши таким образом определилось, мистер Ньюком, добившись не без труда согласия жены, забрал сына из лондонской школы, где тот, по совести говоря, не слишком преуспевал в гуманитарных науках, и послал его к наставнику по военному искусству. Томми отдали к одному такому преподавателю, готовившему молодых людей к военной карьере, и юноша получил у него гораздо больше профессиональных знаний, чем это обычно удавалось поступающим в армию. Он штудировал математику и фортификацию с таким прилежанием, какого никогда не проявлял в изучении греческого и латыни; но особенно он продвинулся, не в пример большинству молодых своих соотечественников, в изучении французского языка.

Совершенствуясь в этом благозвучном языке, молодой Нъюком пользовался помощью неких третьих лиц, каковым суждено было навлечь на него новые неприятности. Его наставник, человек покладистый, обитал в Блэкхите, а неподалеку оттуда, на Вулидж-роуд, проживал маленький француз, шевалье де Блуа, в чьем доме юноша куда охотнее готовился по-французски, чем под кровом своего учителя.

Дело в том, что у шевалье де Блуа были две молоденькие хорошенькие дочки, которых он привез с собой в эмиграцию, когда, в годы революции, подобно тысячам других французских дворян, покинул отчизну. Он происходил из очень знатной семьи, и его старший брат, маркиз де Блуа, тоже эмигрант, находился то ли в армии их высочеств на Рейне, то ли с королем-изгнанником под Митавой. Сам шевалье участвовал еще в войнах против Фридриха Великого, и, право, молодому Ньюкому трудно было найти лучшего наставника во французском языке и военном искусстве. Юноша обучался у него с удивительным рвением. Дочь шевалье, мадемуазель Леонора, обычно сидела тут же в гостиной и безмятежно занималась каким-нибудь рукоделием, пока отец наставлял своего питомца. Она раскрашивала футляры для игральных карт, вышивала — делала все, что могла, чтобы заработать еще несколько шиллингов в пополнение тех средств, на которые перебивалась семья изгнанника в эти черные дни. Шевалье, по-видимому, ничуть за нее не боялся, так как она была уже помолвлена с графом де Флораком, который был на год старше его, некогда, как и он, отличился в боях, а теперь тоже жил эмигрантом в Лондоне и промышлял частными уроками на скрипке. Иногда, по воскресеньям, он приходил в Блэкхит со скрипкой под мышкой — поухаживать за своей юной невестой и вспомнить былые деньки со старым боевым товарищем. По воскресеньям Том Ньюком не занимался французским. Обычно он проводил этот день в Клепеме, где, как ни странно, ни словом не обмолвился о мадемуазель де Блуа.