Нью-Йоркский марафон. Записки не по уму - [10]
Вот тут он и проболтался:
– Площадь женского тела, которую тянет покрывать поцелуями, составляет один квадратный метр.
– Доктор, каков рекорд сексапильности?
– Два квадратных метра, но у кого, не скажу, подписку давал о неразглашении.
С утречка звонит: «О чем мы, милейший, с вами вчера беседовали?»
– О политике, доктор, только о ней, родимой.
– Я так и думал, всего вам хорошего.
– И вам не хворать.
– Откуда выражение пошло: «голову держи в холоде»?
– От белой фаты невест.
Знание сыто, незнающий голоден. Голова у человека от голода выросла.
Вечность из согласия.
Наука – остановка на пути к истине.
Спросил жену: «Как тебе не надоело со мной мучиться?»
– Ты взрывоопасен, я при тебе огнетушителем служу. Почему свет дальше порога не идет?
У палки два конца, у правды на один больше.
Говорят, Соломон мог по ответу на один единственный вопрос всё сказать о человеке, о народе, о государстве. Вот он, вопрос Соломона: «Скажи, какое время тебе более послушно: прошлое, настоящее или будущее?»
37-й километр
– Коктейль «Вечер» у вас из чего?
– Из брака дня с ночью.
Когда-то земля снегом была покрыта. Куда ни ступи, везде царь белый. Собрались люди на совет и решили: кому несладко живется, пусть соль делают. Кому совсем невмоготу – соду. Остальные, понятное дело, сахар производят. Вопрос: чего на Земле больше? Соли, соды, сахара или снега?
В городе есть человек, которому мой ресторан надоел до чертиков. С утречка сам за ним заезжаю.
С похмелья он грозный товарищ, страшней Царя Ивана. Через полчаса шофер мой начинает чертыхаться, и мотор глохнет посреди чистого поля. Товарищ мой – само страдание – проклинает меня и всю мировую политику. Я беру из багажника лопатку и иду копать картошку, хворост собирать для костра. Друг мой похмельный бегает кругами в надежде, что авто заведется. Зову к костру картошечкой печеной перекусить. Он насухую даже жить отказывается. Силком вынуждаю копать яму для захоронения всей брани, что он произнес. Костерит, но копает. И вдруг звон металла по стеклу, и вопль торжества: «Мужики, тут кто-то бутылек заныкал! Ой, не могу, мужики, и грибочки, и оливки, и термос впридачу».
Мы с шофером морды удивленные строим, руками машем, пытаемся ламбаду танцевать.
– Признайся, гад, ты все подстроил?
– Не пори чушь, просто пруха.
Садимся у костра, пьем из горла, картошечкой горяченькой закусываем, грибочками подсаливая.
– Может, термос откроем?
– Ты нашел, ты и открывай.
– О, ё-мое, тут соляночка, аж дух заходит… И что это, пруха, по-твоему?
– С днем рождения, милый ты наш дружище!
– Ну, мужики, угодили так угодили, век буду помнить. Прошлый день рождения на телевышке справляли, но это другая история.
Знают ли поляки, что после России Польша слаще, чем Париж?
Если конфискуют все мысли по списку, жизнь покажется конфеткой.
Не всякий кекс рыжий, а жаль.
О времени пишу, как о любовнице! О вечности, как о жене…
38-й километр
Меня никто никогда не кормил. Я самокормящийся. Итак, расположились мы на кухне, на кондовых табуретках времен социализма.
– Вы повар?
– Почти. Берем воду, ставим на плиту, перчим.
– Зачем?
– Перец – веснушки. Любое варево начинается с весны.
– С мытья рук!
– Не беспокойтесь, руками продуктов не коснусь. Солим, вроде как последним снежком припорашиваем.
– Вы что готовить собираетесь? Поделитесь, может, и я пригожусь?
– Сидите смирно, счастливым сделаю. Коронуем варево лавровым листом и любуемся осенью в кастрюле.
– Что делать-то будете?
– Сейчас в варево поместим сердце, и вода оживет.
– Что за сердце, чье оно?
– Сердце любого варева – лук. А вы не знали?
– Про лук знал, про сердце не догадался.
– Как забулькает, значит, сердце забилось.
– Все-таки кто вы, если не повар?
– Поэт!
– Какой еще поэт?
– По пельменям. Опускаем их в живую воду. Гляди, они туда, как невинные овечки, бегут. Сейчас хоровод устроим. Завертелись, пусть погуляют на воле, после пакета тут раздолье.
– Мне как-то неудобно не у дел.
– Доставай тарелки, стакашки, вилочки. У меня тут от Дмитрия Ивановича Менделеева подарочек имеется. Как вытащим, обсушим беляночек, масличком подрумяним. И…
– И?
– И зеленью поприветствуем, ушастеньких.
Удивительно, но с тех пельменей все у меня в жизни на лад пошло: и с начальством, и с женщинами, и с друзьями.
Под финиш собрат по столу преподнес свою книгу, в которой я ничего не понял, даже название забыл. Оно из четырех великолепных нот «Ма» состоит. Смотрю на эти ноты, и мне не есть-пить хочется, а петь. Чего в жизни отродясь не делал.
В Евангелии от Эвклида сказано, что число – чистое слово, и от числа человек произошел.
Не совпал праздниками – попал в оппозицию.
У нас, у поваров, на локтях мозоли от мыслей, на пальцах – от проб.
39-й километр
– От гениев и героев Россию избавили.
– Сколько времени ушло?
– Век потребовался.
– А вдруг где выскочат?
– Не на чем выскакивать.
Время остановилось. Оно на секунды каждые сутки останавливается, всматриваясь в себя.
Всё, слава Богу, пошло, вспять не повернуло.
Самолеты – глаза над домами слов, над улицами в снегу. Левый – взлет, правый – посадка.
Птицы нам пишут и пишут о небе в надежде, что когда-нибудь научимся читать.
Сто лет спустя после смерти анафему с Толстого не сняли.
