Нутро любого человека - [173]

На меня накатило горе такое сильное и беспримесное, что я думал — оно меня убьет. Я завывал, как дитя, держа на руках моего пса. Потом положил его в деревянный ящик из-под вина, отнес в сад и похоронил под вишней.

Он же всего только старый пес, говорю я себе, он прожил полную, счастливую собачью жизнь. Но вот что насылает на меня несказанную грусть — с его уходом из жизни моей ушла и любовь. Это может показаться нелепостью, но я любил его, и он меня любил. А значит, существовал простой кругооборот взаимной любви, и мне трудно смириться с тем, что больше его не будет. Можете считать это пустой болтовней, но это правда — это правда. И в то же самое время, я знаю — отчасти печаль моя есть просто замаскированная жалость к себе. Я нуждался в этом токе любви и теперь тревожусь — как я без него обойдусь, смогу ли чем-то его заменить — если бы только все сводилось просто к покупке новой собаки. Я ужасно жалею себя — вот в чем все горе-то.

Отель „Дюны“. Мило-Плаж.

Второй завтрак я съел сегодня в отеле: полдюжины устриц, палтус, tarte au citron[256]. Выпил две трети бутылки „Сансер“, потом час с чем-то продремал на своей кровати, а после взял записную книжку, трость, панаму и медленно двинулся по дощатой дорожке через дюны к пляжу.

Здесь людно, — но не так, как в самый разгар сезона. Я усаживаюсь за столик, прошу принести мне пива (как зовут девушку, которая правит в этом баре?), разглядываю приходящих и уходящих людей. Позже, когда жар солнца немного спадает, иду прогуляться.

Брожу меж курортников и семейств, отмечая все разношерстные типы, какие удается произвести на свет Homo sapiens. Тут так же много вариантов элементарного человеческого тела — голова, торс, две руки, две ноги, — как и вариантов элементарного человеческого лица — два глаза, два уха, нос, рот. Пролагая путь среди загорающих, я чувствую себя движущимся сквозь скопление непостижимо беззаботных беженцев. Здесь с ними все пустяковые мелочи их индивидуальных жизней — одежда, еда, игрушки, чтение — и они, в их состоянии праздной оголенности, выглядят так, точно у них, в некотором смутном смысле, что-то отняли, — и теперь они ожидают прихода некоего комиссара по делам беженцев или представителя благотворительной организации, который скажет, куда идти дальше. И все-таки, настроение пляжа противоречит этому начальному впечатлению — здесь царит атмосфера скорее коллективной лени, чем страха и тревоги. Все, не задумываясь, примыкают к радушной пляжной демократии и на час-другой, либо на день-другой, судьба, ожидающая их впереди, оказывается позабытой. Пляж есть великая панацея рода человеческого.

Люди по большей части скапливаются вокруг пляжных хибарок и флажков, помечающих присутствие plage surveillee[257], как будто нуждаются, чтобы по-настоящему отдохнуть, в этой скученности. А пройдешь немного дальше и получаешь в свое распоряжение сотни ярдов песка. Вот туда и уходят нудисты, и пока я медленно продвигаюсь на север (к Каналу, к Пудинговому острову), из горстки загорающих поднимается и неторопливо направляется к прибою — путь в этот час не близкий, идет стремительный отлив, — девушка. Она совершенно нага и, когда наши с нею соответственные пути пересекаются, девушка приостанавливается, оборачивается и что-то кричит (по-голландски) друзьям. У нее маленькие заостренные груди, плотный комок лобковых волос. Загар ее совершенен, она вся темно-коричневая. Девушка продолжает свой путь, не взглянув на меня, старика в кремовом костюме. Мне же кажется, что в этот миг столкнулись два мира — мой и будущий. Кто мог бы в мои времена вообразить даже возможность такой встречи на пляже? Я нахожу ее чрезвычайно бодрящей: старый писатель и нагая голландка — быть может, чтобы оценить эту встречу во всей полноте, нам нужен Рембрандт (помните отель „Рембрандт“ в Париже, я обычно останавливался в нем?). Вдруг обнаруживаю, что по какой-то причине начал гадать, какое чувство пробудила бы подобная встреча в Сириле [Коннолли], случись она с ним: неверящего упоения? Или замешательства? Нет, я думаю, мирного удовольствия — каковое испытываю, тяжело шагая, и я, благодарный этой неведомой девушке за ее бесхитростную наготу. Благодарный пляжу за то, что он предлагает мне такие возможности, эти скромные откровения.

Снова в моей пляжной хибарке, передо мной еще одно пиво, я принимаю привычную позу: записная книжка, карандаш в руке, однако глаза мои так и рыщут вокруг — сегодня тут слишком много всего; расточительное, текущее мимо шествие. Передо мной сидят вокруг столика восемь молоденьких французов — четверо юношей, четверка девушек лет шестнадцати-семнадцати, все — на мой взгляд — привлекательны, стройны и загорелы. Девушки курят и по повадкам всей компании видно, что они хорошо знают друг дружку — разговор у них идет о том, куда отправиться вечером. И юноши, и девушки раскованы, непринужденны — вещь для моего поколения немыслимая. Только представьте: я, Питер, Бен и Дик, семнадцатилетние, сидим с четырьмя девушками в пляжном баре. Я не могу — воображение отказывает.

И я вдруг задумываюсь: не еще ли это одно из моих невезений — то, что я родился в начале нашего века и не могу быть молодым в его конце? Я с завистью взираю на этих детей и думаю о том, какие они ведут — и будут вести — жизни, пытаюсь набросать для них какое-то будущее. И тут же, почти сразу, мои сожаления представляются мне пустыми. Ты должен жить той жизнью, какая тебе дана. Через шестьдесят лет эти мальчики и девочки обратятся, если им достаточно повезет, в стариков и старух, взирающих на новое поколение красивых юнцов и девиц, томясь сожалениями о том, что время летит так быстро…