Nunc dimittis (Ныне отпущаеши) - [2]

Когда она в гостиной наливала мне бренди, я обратил внимание на то, что у нее чуть-чуть дрожат руки. Дама устала, решил я про себя, поэтому мне не следует долго задерживаться. Мы сели на диван и какое-то время обсуждали вечер у Ашенденов и их гостей. Наконец я поднялся.

— Сядь, Лайонель, — сказала она. — Выпей еще бренди.

— Нет, мне правда уже пора.

— Сядь и не будь таким чопорным. Я, пожалуй, выпью еще, а ты хотя бы просто посиди со мной.

Я смотрел, как эта крошечная женщина подошла к буфету и, слегка покачиваясь, принесла стакан, сжимая его в обеих руках, точно это было жертвоприношение; при виде этой невысокой, я бы сказал, приземистой женщины, передвигавшейся на негнущихся ногах, у меня вдруг возникла нелепая мысль, что у нее не было ног выше коленей.

— Лайонель, чему это ты радуешься? — Наполняя свой стакан, она посмотрела на меня и пролила немного бренди мимо.

— Да так, моя дорогая. Ничему особенно.

— Тогда прекрати хихикать и скажи-ка лучше, что ты думаешь о моем новом портрете.

Она кивнула в сторону большого холста, висевшего над камином, на который я старался не смотреть с той минуты, как мы вошли в гостиную. Это была ужасная вещь, написанная, как мне было хорошо известно, человеком, от которого в Лондоне в последнее время все с ума посходили, очень посредственным художником по имени Джон Ройден, Глэдис, леди Понсонби, была изображена в полный рост, и художник сработал так ловко, что она казалась женщиной высокой и обольстительной.

— Чудесно, — сказал я.

— Правда? Я так рада, что тебе нравится.

— Просто чудесно.

— По-моему, Джон Ройден — гений. Тебе не кажется, что он гений, Лайонель?

— Ну, это уж несколько сильно сказано.

— То есть ты хочешь сказать, что об этом еще рано говорить?

— Именно.

— Но послушай, Лайонель, думаю, тебе это будет интересно узнать. Джон Ройден нынче так популярен, что ни за что не согласится написать портрет меньше чем за тысячу гиней!

— Неужели?

— О да! И тот, кто хочет иметь свой портрет, выстаивает к нему целую очередь.

— Очень любопытно.

— А возьми своего Сезанна или как там его. Готова поспорить, что он за свою жизнь столько денег не заработал.

— Ну что ты!

— И ты называешь его гением?

— Что-то вроде того, пожалуй.

— Значит, и Ройден гений, — заключила она, откинувшись на диване. Деньги — лучшее тому доказательство.

Какое-то время она молчала, потягивая бренди, и я не мог не заметить, как стакан стучал о ее нижнюю губу, когда она подносила его ко рту трясущейся рукой. Она видела, что я наблюдаю за пей, и, не поворачивая головы, скосила глаза и испытующе поглядела па меня.

— Ну-ка скажи мне, о чем ты думаешь? Вот уж чего я терпеть не могу, так это когда меня спрашивают, о чем я думаю. В таких случаях я ощущаю прямо-таки физическую боль в груди и начинаю кашлять.

— Ну же, Лайонель. Говори.

Я покачал головой, не зная, что отвечать. Тогда она резко отвернулась и поставила стакан с бренди на небольшой столик, находившийся слева от нее; то, как она это сделала, заставило меня предположить — сам не знаю почему, что она почувствовала себя оскорбленной и теперь готовилась предпринять какие-то действия. Наступило молчание. Я выжидал, ощущая неловкость, и, поскольку не знал, о чем еще говорить, стал делать вид, будто чрезвычайно увлечен курением, сигары, — внимательно рассматривал пепел и нарочито медленно пускал дым к потолку. Она, однако, молчала. Что-то меня стало раздражать в этой особе — может, то был злобно-мечтательный вид, который она напустила на себя, — и мне захотелось тотчас же встать и уйти. Когда она снова посмотрела на меня, я увидел, что она хитро мне улыбается этими своими погребенными глазками, но вот рот — о, опять мне вспомнился лосось! — был совершенно неподвижен.

— Лайонель, мне кажется, я должна открыть тебе один секрет.

— Извини, Глэдис, но мне правда пора.

— Не пугайся, Лайонель. Я не стану смущать тебя. Ты вдруг так испугался.

— Я не очень-то смыслю в секретах.

— Я вот сейчас о чем подумала, — продолжала она. — Ты так хорошо разбираешься в картинах, что это должно заинтересовать тебя.

Она совсем не двигалась, лишь пальцы ее все время шевелились. Она без конца крутила ими, и они были похожи на клубок маленьких белых змей, извивающихся у нее на коленях.

— Так ты не хочешь, чтобы я открыла тебе секрет, Лайонель?

— Ты же знаешь, дело не в этом. Просто уже ужасно поздно…

— Это, наверно, самый большой секрет в Лондоне. Женский секрет. Полагаю, в него посвящены — дай-ка подумать — в общей сложности тридцать или сорок женщин. И ни одного мужчины. Кроме него, разумеется, Джона Ройдена.

Мне не очень-то хотелось, чтобы она продолжала, поэтому я промолчал.

— Но сначала пообещай мне, пообещай, что ты ни единой живой душе ничего не расскажешь.

— Бог с тобой!

— Так ты обещаешь, Лайонель?

— Да, Глэдис, хорошо, обещаю.

— Вот и отлично! Тогда слушай. — Она взяла стакан с бренди и удобно устроилась в углу дивана. — Полагаю, тебе известно, что Джон Ройден рисует только женщин?

— Этого я не знал.

— И притом женщина всегда либо стоит, либо сидит, как я вон там, то есть он рисует ее с ног до головы. А теперь посмотри внимательно на картину, Лайонель. Видишь, как замечательно нарисовано платье?