Ну ты же мужчина!, или МеЖполовые парадоксы - [163]

Имея на то все права, мы с Митей носили пионерские галстуки в школе. Так прям и надевали поверх футболок или джинсовых рубашек. На мой взгляд, было даже стильно. В общем, и ежу понятно, что не подтрунивал над нами только ленивый. До открытых оскорблений вроде не доходило, но «лыбу давили» в нашу сторону практически все. «Да че ты хомут нацепил?» — удивлялся одноклассник Игорь Кореневский, беззлобно хлопая меня по плечу. Учительница химии, уяснив к тому времени, что Мавроди ей в руки все равно не дадут, успокоилась, смирилась, пригляделась, что в родной школе творится, и вызвала нас на доверительную беседу. Она попросила нас снять галстуки. «Это же для нас было свято, а теперь что? Мне больно смотреть, ребята. Мы ведь в это верили! Снимите!»…а то сверху приказали больше не верить, мысленно закончил я ее фразу. Нам пришлось показать членские билеты, подтверждающие обоснованность ношения галстуков. Убедили. Послать бы ее тогда… к Меделееву Дмитрию Ивановичу. Ведь вокруг по школе все лазили чуть ли не с сатанистскими нашивками и свастиками — и ничего! Но химия мне давалась плохо, и я дрогнул. Зато с четверкой, понимаешь, закончил курс неполного среднего образования.

Традиционно раз в учебный год весь класс собирался в три шеренги и глазел в объектив — на память. Перед фотографированием классный руководитель провела небольшой инструктаж на тему дресс-кода. Мальчикам порекомендовала прийти в галстуках.

Мите и Кириллу галстуки надевать запретила. Странно, не правда ли? Ведь Митя и Кирилл тоже были мальчиками, хотя, например, девочками наши одноклассницы были уже не все. Когда я попытался восстать, соседка через ряд, красивая Лена Целищева, сказала: «Если ты, Кирилл, придешь фотографироваться так, как одет сейчас, я фотографироваться не буду». Кто-то из класса ее поддержал.

— Ребята, но ведь это маразм! Ведь вы же еще совсем недавно ходили в них сами! Опаздывали на уроки, второпях гладя галстуки утром! Просили мам завязать поровнее! Ты, Лена, сказала бы абсолютно то же самое два года назад, если бы я пришел без пионерского галстука, потому что тогда пионерами было принято считаться! Ты бы не захотела оказаться запечатленной на одной фотографии с расстригой! Так зачем ты сейчас так говоришь?

Примерно в таком ключе я до сих пор доживаю, довоевываю тот день. И так и сяк представляю, какой уничтожающей отповедью я бы врезал по мозгам толпы, выходящей в большую жизнь с честью и чувством собственной значимости. Как хрестоматийно шарахнул бы дверью классного кабинета. Как оставил бы вместо себя пробел на общей фотографии, гуляя по рекреации один и в галстуке. Это было бы по-мужски. Но я там есть, на том фото. Есть. Без красного галстука, зато с Леной Целищевой в первом ряду. Что поделаешь, она нравилась мне. И надо было как-то попытаться понравиться ей в этом изменившемся мире. Комсомольцем, как вы понимаете, я впоследствии не стал. Во-первых, это был девяносто четвертый год, а во-вторых, таких не берут.

Мой отец после девяносто первого хранил партийный билет не потому, что продолжал верить в идеалы коммунизма. Он оставил его потому, что никогда не пускал меня маленького на футбольные матчи и большие народные гуляния.

— Там толпа, сын, — говорил он мне. — Это очень страшно — попасть в толпу. Тебя может раздавить, ты можешь задохнуться. И ты никогда не сможешь подняться на ноги, если упал в толпе.

Отец оставил партийный билет, чтобы не оказаться там, от чего меня всегда предостерегал. Когда диктат рухнул, в новую жизнь многие ринулись бездумной толпой, как привыкли. Так мы и остались: он со своим партбилетом, а я со своим галстуком; на стыке времен, в тот интересный момент истории, когда из неразберихи четко проступила разница между совковой психологией и советским характером. Если отнестись чисто практически, отец сэкономил на услугах сантехника, ибо новым излюбленным ритуалом толпы в те дни было топить партийные билеты в унитазах. Все изменилось. В стране за кратчайший период произошли вещи, о которых раньше боялись даже думать. Шарик, взобравшись на новый холм, не смог выдержать предыдущей строгости прямого маршрута. Какой-то каприз ветра сбил его с курса.

Классе, опять же, в девятом мой друг ни с того ни с сего высмеял меня в разговоре. То есть это я думал, что ни с того ни с сего. Оказывается, я, рассказывая что-то, произнес: «И он кончил летать». На мое недоумение друг посоветовал следить за словами. Буквально через пять дней он мне позвонил (а мы тогда как раз проходили «Евгения Онегина») и, захлебываясь от радости открытия, потребовал, чтобы я взял книгу, нашел в романе письмо Татьяны и отыскал там в конце фразу «Я кончила».

— Ну, нашел… «Я кончила»… И чего?

— Киря, ты не врубаешься? «Кончила»!

Я не врубился. Подозреваю, Александр Сергеевич не врубился тоже, а то бы обязательно принял меры, когда перечитывал черновик романа перед тем, как отдать в типографию. Друг не мог мне, бестолковому, разъяснить, так как в тот момент рядом у телефона была его мама. Пришлось отложить до следующего дня.

С того самого следующего дня я много лет обрывал себя на полуслове, если хотел сказать «кончить» или «кончать». Я либо пристраивал префикс «за» к первому варианту, либо еще и переводил глагол в несовершенный вид — «заканчивать». Обильно пользовался синонимами: «прекращать», «переставать», «останавливать», «закругляться»… Знаете, почему? Не потому, что сознательно принял арготическую