Он посмотрел на свои руки — пальцы больше не сцеплены, ладони обращены вверх, будто собираясь принять что-то.
— В общем, все. Добавлю только, в ближайшие пятьсот, тысячу или миллион лет люди начнут создавать колонии на Луне, на Марсе, на планетах Альфы Центавра, но как бы далеко мы ни забрались, как бы грандиозны ни были наши цели и устремления, мы никогда не изменимся. Мужчины всегда останутся мужчинами, глупыми, высокомерными, напористыми, упрямыми, безрассудными, агрессивными, но также книжниками и поэтами, пилотами воздушных змеев и мальчишками, способными разглядеть картины в очертаниях облаков, наследниками Роберта Фроста[1] и Шекспира, с мягким сердцем под толстой кожей, способными заплакать при виде умирающего ребенка, всегда поглядывающими туда, где трава позеленей и молока побольше, добравшимися до кратеров Луны и до лун Сатурна, но оставшимися теми же животными, завывавшими в пещерах полмиллиона лет назад, без существенных изменений, а другая половина человеческой расы все так же будет предлагать им послушать свадебную церемонию, вполуха, вполсердца, и иногда, иногда они будут слушать…
Ее молчание пугало его. Немного подождав, он продолжил.
— Знаешь, каждое утро, проезжая по дороге на работу мимо всех этих домов на склоне холма, я думаю о тех людях, кто в них живет, и надеюсь, что они счастливы, что в доме не пусто, что здесь не поселилась тишина, и возвращаясь с работы мимо тех же домов, я думаю, по-прежнему ли счастливы они, есть ли здесь какое-нибудь движение или звуки. И заметив баскетбольный щит перед одним из домов, я думаю, что здесь растет сын, а на дорожке, ведущей к другому дому, я вижу горсти риса и понимаю, что здесь выросла дочь, и надеюсь, что она счастлива, хотя как знать. Но каждое утро я думаю одно и то же: надеюсь, они счастливы, о Господи, сделай, чтоб это было так, я очень надеюсь!
Сбившись с дыхания, он замолчал и, закрыв глаза, ждал ответа.
— Таким, значит, ты видишь себя? — сказала она.
— Приблизительно так.
— И другие мужчины тоже такие?
— Да, все и всегда.
— Ты хочешь заручиться их поддержкой?
— Нет, мы совершенно открыты и не прячемся.
— И даже не маскируетесь?
— Нисколько.
— Все одинаковы?
— Никаких отличий.
— Выходит, у нас, женщин, вообще нет ни какого выбора?
— Есть, но очень небольшой. Принимайте нас такими, как мы есть, или не принимайте вообще. С вами другое дело. Мы видим в вас подруг, любовниц, жен, матерей, воспитательниц, сиделок. У вас столько самых разных сторон! У нас — только одна, и то если повезет. Это — наша работа.
Он сделал паузу.
— Ты закончил? — спросила она.
— Пожалуй что, да. Да. Я думаю, это все.
Помолчав, она спросила еще:
— Это что, попытка извинения?
— Нет.
— Рассудочная схема?
— Не думаю.
— Коллективное алиби?
— Нет!
— Ты ищешь понимания?
— Пожалуй что, да.
— Симпатии?
— Ни в коем случае.
— Сострадания?
— Конечно же нет!
— Сопереживания?
— Все эти слова кажутся мне излишне громкими.
— Так чего же ты хочешь?!
— Я хотел, чтобы ты выслушала меня!
— Я это уже сделала.
— Спасибо тебе за это.
Теперь уже она сидела с закрытыми глазами.
Он бесшумно поднялся со стула и вышел.
Когда он открывал дверь своего номера в отеле, зазвонил телефон. Он поднял трубку только после четвертого или пятого звонка.
— Ты — крыса, вот ты кто! — раздалось из трубки.
— Я это знаю, — спокойно ответил он.
— Ты — мерзавец!
— И это я знаю.
— А еще невежа и хам!
— Разумеется.
— И сукин сын!
— Это само собой.
— Но…
Он затаил дыхание.
— Но я люблю тебя!
— Слава богу! — прошептал он.
— Поскорее возвращайся домой!
— Я уже выезжаю!
— И не смей хныкать! Ненавижу, когда мужчины плачут!
— Хорошо, не буду…
— А когда придешь…
— Да?
— Когда придешь, не забудь запереть дверь на засов.
— Считай, что уже запер.
