Нравится всем - выживают единицы - [19]

88.

Я был, по-моему, в более предпочтительном положении, чем Лацман. Мне было удобно сидеть так, как я сидел - на подоконнике, закрывая собой часть улицы. Он же не мог стоять нормально, поскольку был утомлен. Он притулился у стены, подобрав под себя руки. Лацман не боялся смотреть в пол, шарить взглядом под столом, рядом с которым сидел я. Его бледная шея сливалась по цвету с обоями, и голова по этому казалась невесомой. Так дело примерно и обстояло. Десять против одного, что, откатись она (голова) сейчас куда-нибудь в сторону, Лацман не поменял бы позы, не пошевелился бы. Ему надо отдать должное - он был в себе очень уверен. Поэтому, когда кто-нибудь заходил в комнату, от него вдруг начинало разить луком или чем-то таким желудочно- кишечным, но нельзя было сказать, что эта обстановка не в его пользу. Когда же у Лацмана начинали гореть уши, он заметно оживлялся, поднимал голову и взглядом отыскивал какой-нибудь предмет в комнате, который ему мешал - будильник или, скажем, флакон лака для волос. Тогда было очень трудно уговорить его, что эта вещь исправна, что она еще нужна. Но обычно он сам как-то к этому возвращался и в опустевшей комнате звучала тихая песня:

От стены до стены

Три-четыре струны.

Я наполню штаны

И закрою краны.

89.

Я расслабленно отпустил ноги, и они повисли где-то на краю кушетки. Это было необходимо сделать для их же безопасности. Я достал из кармана брюк большое перламутровое яйцо (символ чего?), тщательно потер его о рукав рубашки и посмотрел через него на свет. Яйцо оказалось непрозрачным, но слишком твердым, чтобы запросто сжать его двумя пальцами. И еще я подумал, что ему повезло, что оно покрыто таким составом, который не дает ему тускнеть, даже в полной темноте. Я встал, стряхнул с себя эту странную задумчивость и обнаружил, что на диване, на том месте, где я лежал остались парящие пролежни. Я сел перед ним не колени и дотронулся рукой - он был совсем еще теплым. "Вот. Давно ли он ушел? А все еще можно подумать, что он здесь", - заметил я про себя. И в два рывка застелил диван покрывалом. Дверь пружинисто отварилась, и я увидел дымящуюся пустоту за ней.

- Лацман, не прячься! Я знаю, что ты где-то здесь, - закричал я. Но в ответ услышал только скрип откатывающейся двери.

90.

Должно быть, эта линия, которая разделяет полы моего пиджака пополам, крепко сшита. И, пробираясь по комнате на четвереньках, я могу не заметить надвигающегося опустошения. В одном только слове запрятаны такие не бросающиеся в глаза моменты, как, скажем, увеличивающаяся ширина, обвислость, легкосдираемость, что я совершенно определенно настаиваю в самом себе, чтобы все это было смято, скомкано и заброшено в таз для грязного белья как можно быстрее. То есть эти четвереньки, как бы взывающие, ничем себя не умоляют, а скорее - знают себе цену, то есть и я в этом положении тоже. Я изучил уже повороты, раскачиваясь, как экскаватор или индийский слоненок (тот самый - киплинговский), научился сдавать назад и сильно прибавлять ход на участках покрытых паласом и свободных от мебели. Мне не нужна эта возвышающаяся половина, и мой позвоночник не отклоняется от движения.

91.

Старое судно покрытое белым налетом соли. Выдавалось над берегом, рострум устремив в небо, как мигрень среди ночи. Мне бы хватило двух слов, чтоб об?яснить эту странную склонность - замирать на грани с победоносным видом. Я почти утолил свой голод по части смысла. Я почти угадал, зачем это так происходит. Но увы остаются вопросы, многоточие, оснастка гниет, и песок немыслимо белый не дает кораблю утонуть. Ведь скорей всего эта грань случайна, как случайна бывает мысль или направление ветра. Мы увидеть должны конечную цель - тогда реально все. Нам должно показаться, что это знак, что это чья-то чужая воля. Только тогда мы сможем спокойно взирать на вздымающиеся ребра полуживых созданий, которых застала врасплох внезапность, непогода, внутренние причины. Мы легко себе скажем: "Как здесь мило, особенно ранним утром. Хорошо, что это случилось, и теперь происходит со мной".

92.

Достаточно лестнице вниз опуститься к окну на площадке, достаточно снегу идти за окном или просто чтоб день был достаточно серым. Я буду со щемящей тоской наблюдать безнадежные будни. Не понимая, что мне открывается в этом. Как будто бы время пришло, или напротив, оно никогда не вернется. Осина словно метла под порывами ветра. Во всем этом есть ощущение пустоты. Как будто бы я обнаружил в кармане старой куртки перегоревшую лампочку от гирлянды с того самого Нового года. Но это сравнение хромает - я ностальгирую по тому, чего не было и не будет. Это случается ранней весной или поздней осенью, когда на лестнице горит электрический свет, и непроглядная тьма за окном, и ветер холодный порывами рвется. Может быть, это тайна рожденья, тоска по миру, который был целым.

93.

Довольно долго, около часа, я стоял на месте в попытке быть вовлеченным. Это была неприемлемая ситуация. Я отдавал себе отчет в том, что происходило и на этом можно поставить точку. Но жизнь, как известно, не стоит на месте, она и не двигается, и не протекает, - она сосредотачивается в настоящий момент, чтобы остаться такой же сосредоточенной в следующий и другие моменты. Я все это осознаю без затруднения и излишней задумчивости. Кто завел эту тяжбу между временем и его явными предметными знаками? Я отворачиваюсь в сторону от моего проблемного театра действий. Я заговариваю одно несущее обстоятельство другим. В переломном мгновении мои нужды сходят на нет и остаются сплошные их подтекстуальные значения. Что им известно обо мне, и что они обозначают? Я довожу это слово до смысла и оказываюсь в явном преимуществе перед другими, скомканными. С такой заветностью тяжело шагать дальше, обрекая себя на внутренний протест... Я сдаю злободневное слово.