«Новый тоталитаризм» XXI века. Уйдёт ли мода на безопасность и запреты, вернётся ли мода на свободу и право? - [12]

Неужели в России задерживают за посты больше девяти человек в день?»[105].

Как хорошо видно на примере цитированного рассуждения, в современном российском общественно-политическом дискурсе запретительные тренды, нарастающие на Западе с одной стороны и в России с другой, зачастую рассматриваются как явления одного порядка. В то же время различия между этими внешне сходными процессами есть.

Если в либерально-демократических странах нео-авторитарные тенденции отражают стремление государств защититься от гипотетических угроз извне, а также регулировать отношения внутри социума, то в странах авторитарного типа нео-авторитарный инструментарий, как правило, оказывается важной частью противодействия радикально-оппозиционной (а также оппозиционно-политической в целом) активности граждан.

Так, одним из первых законов, которые были приняты в Российской Федерации после избрания президентом РФ В. В. Путина и вступления страны на путь институционального возрождения «вертикали власти», стал «Закон о противодействии экстремистской деятельности», который с тех пор многократно модифицировался в сторону всё большего ужесточения (последний раз – 01.07.2021 г.)[106] и который в дальнейшем дополнился большим числом иных законодательных норм, призванных профилактировать не только радикально-силовую, но по сути любую оппозиционную активность, ставящую под сомнение существующую государственно-политическую модель РФ[107]. Решительным шагом на этом пути стало принятие 4 марта 2022 г. федерального закона, запрещающего «публичные действия, направленные на дискредитацию использования Вооруженных сил РФ в целях защиты интересов РФ и её граждан», а также «призывы к осуществлению» действий, «выражающихся во введении или продлении политических или экономических санкций в отношении РФ, граждан РФ либо российских юрлиц»[108].

При этом расширение и углубление запретительно-регулятивного законодательства в странах «не Запада», как правило, не встречает эффективного противодействия со стороны социума либо его значительной части.

Наиболее ярко тенденция слияния мощных нео-авторитарных трендов с социальными ожиданиями огромной части социума в странах «не Запада» проявилась в Китае, где, начиная с 2010-х гг., на основе Big Data стала внедряться система «социальных кредитов», поощряющая «правильное» и репрессирующая «неправильное» поведение граждан[109], включая «несанкционированную» социально-политическую и социокультурную активность: в частности, китайская система «социального кредита» нацелена на подавление «практикующих Фалуньгун, христианские обряды и уйгуров, совершающих публичные молитвы во время Рамадана»[110].

Данная политика китайских властей, цифровой тоталитаризм которых стал по-своему «модельным»[111] (а в период борьбы с пандемией вышел на новый уровень всеохватности[112]), опирается на исторически укоренившийся в Китае конфуцианский культурный код, предполагающий достижение всеобщей гармонии на базе априорной лояльности трудолюбивого и дисциплинированного народа – ответственной и компетентной бюрократической власти[113]. Помимо этого, руководство КНР тратит значительный объём финансовых средств на пропаганду и социально-экономическое поощрение законопослушности:

«КПК контролирует экономику Китая в своих интересах. <…> Рыночная экономика даёт власти больше ресурсов для собственного поддержания через инструменты формирования общественного мнения»[114].

По совокупности указанных факторов патерналистская политика верховной власти встречает поддержку со стороны значительной массы населения, особенно «современного», то есть городского:

«Городские жители <…> извлекали из этого выгоду; многие из преимуществ высокого балла были релевантны городской среде обитания…»[115].

В то же время цифровой тоталитаризм как своего рода высшая фаза нового авторитаризма, в некоторых странах «не Запада» сталкивается со стихийным неприятием и даже отторжением, поскольку влечёт за собой эрозию традиционных для этих обществ представлений об индивидуальной свободе. Так, например, в России понятие о личной свободе хотя и отличается от западного – правового, однако всё же присутствует в ментальной структуре, обладая своего рода «беспредельно-экзистенциальным», волюнтаристским характером. Как отмечают в этой связи О. С. Егорова и О. А. Кириллова, на протяжении всей понятийно-языковой русской истории концепты свободы и воли «находились в постоянном взаимодействии, то сближаясь, то отдаляясь друг от друга», при этом «воля постоянно вторгалась в поле свободы, приобретая социальный смысл, а свобода стремилась сбросить путы законов и отождествить себя с беззаконной волей»[116].

Данное обстоятельство, с одной стороны, обеспечило российскому «освободительному» дискурсу прочную ментально-институциональную основу, а с другой стороны – сообщило ему «чисто русскую» специфику, предполагающую слияние категорий свободы и воли в нерасторжимое и внутренне конфликтное целое.

Оборотной стороной этого, в свою очередь, стало непрерывное столкновение (в зависимости от конкретной эпохи открытое либо подспудное) в российских общественных дискурсах на протяжении последних двух столетий либеральной системы фраз – с антилиберальной, обосновывающей антиправовые, авторитарные властные практики