Новый сладостный стиль - [37]

В конце улицы среди медленно ползущих машин появилась фигура необычного зверя, мотоцикл «харлей-дэвидсон» с огромным всадником в седле. Почему-то показалось, что мотоцикл прибыл в этот «момент», «сюда», то есть то ли на середину страницы, то ли на шумную улицу, по его душу. Пока что нам ничего не остается, как только взять в последовательном описании очередной тайм-аут.

3. Тайм-аут

Итак, прошел уже целый год после незадачливого прибытия московского изгнанника в заокеанскую фортецию свободного мира. Остались позади сумеречные нью-йоркские приключения, о которых, надеемся, читатель еще не забыл. Дальше все происходило более или менее в соответствии с планами изгнанника, если его можно заподозрить в планировании. Прибыли кое-как вместе со Стасом Бутлеровым в калифорнийский Архангельск. Говоря «кое-как», мы имеем в виду не только постоянную интоксикацию, в которой находились друзья, но больше ту бурю, что разразилась в семействе Бутлеровых, когда его глава объявил о своем решении пуститься «в свободный полет». Несколько дней в двухспаленной квартире бушевали рыдания и выкрики жены и трагические взвизги дочкиной скрипки. Теща хоть и молчала, но постоянно роняла посуду, то есть вносила посильную лепту в звуковое восстание. Жена бросалась с тряпкой на пролитый борщ, утыкалась в ту же тряпку распухшим личиком. Гость, по ее мнению, должен был играть роль третейского судьи. Саша, это невыносимо, невыносимо думать, что Стас с его-то интеллектуальным уровнем оказался таким чудовищем ревности! Отбросить все, что вместе пережили, из-за ее легкой интрижки с этим очаровательным Сальвадоре с третьего этажа, интрижки, в которой было больше платонической романтики, чем промискьюти, май диа френд! Саша, как властитель дум нашего поколения, законодатель нравов тираноборческой, я не боюсь этого слова, России, вы должны объяснить своему другу, что фимэйл[60] партнер тоже имеет право на неясные порывы! Почему всем не сесть за стол, вот прямо здесь, возле духовки: вы, Саша, Стас, мы, три поколения женщин, юный Сальвадоре и, скажем, наш сосед с пятого этажа, этот немногословный и вдумчивый Викрам Тагор, почему не провести групповую терапию по вопросу о взаимоотношениях полов (и потолков, тут же добавлял Бутлеров) в многоквартирных зданиях? Ведь современная ячейка в США в восьмидесятые годы двадцатого (!) века легко может прийти к общему знаменателю, Саша, не так ли?

Не нужен мне твой общий знаменатель, взывал тогда Стас. Ольге Мироновне почему-то и в голову не приходило, что именно обманутый ею супруг совершает в эти дни фундаментальный акт измены. Раз решившись, он уже возненавидел все эти тушеные баклажаны, вообще все, что связано с семьей, и теперь только и мечтал «о вольном полете» с Сашей Корбахом в калифорнийский край милых и беспечных женщин.

Я у вас ничего не беру, взывал демагог. Все оставляю, что нажили! Только честь мою отдайте! Наконец, едва ли не вырывая у трех поколений женщин свои чемоданы, мужчины вывалились, или, если угодно, свалили. Пять часов они алкогольствовали в TWA, и вот они в LA, если уж зашла речь об аббревиатурах.

Друг Бутлерова, вполне молодой еще москвич по имени Тихомир Буревятников, при знакомствах всегда добавлял к своему имени слово «кинематографист». Их дружба, если можно так сказать, пошла еще с тех времен, когда Стас работал юрисконсультом на «Мосфильме». Американская история Буревятникова была довольно проста. При своей сравнительной молодости он имел за плечами десятилетний партийный стаж и был своим человеком, ну, в Комитете молодежных организаций, скажем так. Назначенный полтора года назад помощником директора съемочной группы «Красные петухи», он прибыл в революционный Никарагуа (или революционное Никарагуа?) для осуществления общего руководства, чуваки, вот именно, для общего руководства в условиях повсеместного бардака.

Идея фильма была практически довольно животрепещущей: отразить в художественных образах никарагуанскую любовь к коммунизму. Воплощение идеи, однако, столкнулось с трудностями, и прежде всего в лице этого ебаного гения, чуваки, режиссера Олега Пристапомского, народного артиста СССР, лауреата всех советских премий и члена ревкома ЦК КПСС. Хотите верьте, хотите нет, но Тихомиру Буревятникову давно уже казалось, что этот Олег Вениаминович не совсем таков, за какового его все принимают. Внешне не подкопаешься: большой, седовласый, голос трубой, ну просто классик социализма, а на деле оказалось – первоклассный матерщинник и козел. Все бы ничего, на аморалку можно было бы и глаза закрыть, мужик есть мужик, одно плохо: творческого контакта не получалось. Усвоил, понимаете ли, сволочную манеру, чуть что, гремит на всю съемочную площадку: «Буревятников, я вас больше не задерживаю!» И вся его группа подлая усвоила эту фразу. О девках и говорить нечего, превратили человека с приличным комсомольским и партийным стажем в посмешище.

Из-за этого все и получилось. Однажды отправился Буревятников в Манагуа получить из диппочты груз твердой валюты. С деньгами в рюкзаке шел он по революционной столице и вдруг задрожал от возмущения. Мне тридцать четыре года, всю жизнь на них батрачу, и хоть бы раз представили к правительственной награде! Тут что-то прямо подтолкнуло Буревятникова к заведению под названием «Гавана Либра», а там в тот вечер много актива тусовалось. Приняли по-свойски, без грубостей. Ирония судьбы: чужие понимали лучше, чем свои, хоть и не все еще были обучены по-русски. А дальше, как всегда, «шерше ля фам», что в переводе означает «шерши женщину». Появилась такая популярная комсомолка Мирель Саламанка, «ангел нашей поэзии», как ее там называли. Все козлы в потолок палят из «макаровых»: «Вива Мирель!» – а она Буревятникову на ухо шепчет: «Бежим, пока не поздно!» Собрал в тугую пружину все свое мужское достоинство. Оставил в баре записку Пристапомскому: «Уважаю как художника, презираю как человека! Не поминайте лихом, Олег Вениаминович!»