Новый посол - [9]

Дождь прибил пыль и быстро окончился. Ее ноги стучали о земляной покров дороги, как о дощатый настил, — хоть выбивай чечетку! Она побежала и остановилась. Она явственно слышала, как кто-то идет вслед. В том, как человек шел, ускоряя шаг, была уверенность, что он ее настигнет. Ей надо было бы свернуть с дороги, схоронившись в хлебах, но ее испугала темь. Она побежала. «Помогите! — закричала. — Помогите, помогите...» Но степь, безмолвие степи отняли у нее голос, вернув эхо: «Помо... гите! Гите... Гите...» Она бежала что было мочи, и балка обволакивала ее своей холодной теменью. Никогда идущая в гору дорога не казалась ей такой крутой. Быть может, именно дорога сшибла дыхание. Уже падая, она ощутила удар ладонью в спину и его мокрые губы заячьи... «Не надо, не надо, ради бога!» — взмолилась она, падая. Она била его локтями, но напарывалась на ребра... Господи, костистая рыба с заячьими губами — бывает же такое... Ее привел в себя холод... да, пожалуй, боль, острая. Затек палец, тот самый, на котором было колечко с бирюзой — оно было сплющено...

Ей бы надо было отсидеться дома, переждав, пока сойдут кровоподтеки, а она ринулась в город... Как всегда, она сидела у вагонного окна. Прежде чем увидеть ее, он рассмотрел руку — рука была иссечена в кровь, и на ней не было колечка с бирюзой.

— Что у тебя такое?..

Кажется, она нашлась:

— Полезла с мальчишками за алычой, да еле ноги унесла от собак... — засмеялась. — Нет, не только рука — вон как шею разрисовало... — она охватила шею, в подтеках ярко-лиловых.

— Значит, алыча? — спросил он ее спокойно — он привык ей верить.

— Алыча, — подтвердила она.

Они пошли, как обычно, от полустанка к Белому Колодцу, и она, как прежде, никла к его плечу, закрыв глаза. Пусть провалится эта дорога в преисподнюю. Как будто не было ни дороги, ни расщепихи-балки, ни ночи, ни человека с заячьей тубой... Где-то легли в стороне лесопосадки. Где-то встал хутор на отлете. Где-то дорога рассекла серебряным палашом хлеба. Где-то она, эта дорога, вошла в балку и взметнулась на гору, не приметив сшибленного подсолнуха у кювета да примятых хлебов... А она все никла к нему, и вместе с запахом муки, таким теплым, все его большое тело дышало добротой, — ей хотелось, как прежде, упереть в него кулаки и, оттолкнувшись, убежать домой, но он остановил ее.

— Постой минутку, — сказал он, удерживая ее подле себя. — Маме совсем плохо. — Он сдавил ее — объятия его были каменными. — Я сказал ей вчера...

— Что?

Он вдруг принялся ее целовать — этакого проворства не было прежде. У нее было желание расковать его железные скобы и провалиться. Обязательно ей провалиться. Казалось святотатством то, что происходит. Что могло прийти ей на ум сейчас? Неведение, спасительное неведение сберегло ей прежний лик, а она уже была иной.

— Не надо! — крикнула она и побежала к дому. — Не надо, не надо!.. — бежала она и кричала.

А он стоял, неожиданно сникнув: всё ожидал — не ожидал этого. Все мог понять — не мог понять происходящего. Истинно, душа человеческая — тьма первозданная: глядишь в нее и ничего не понимаешь, если даже очень хочешь понять. Но вот что он должен был сказать себе: не понимал, напрочь ничего не понимал, а жалел ее. Остро, до кричащей боли было жаль ее. И еще: было ощущение беспомощности. Даже чуть-чуть смешно: никогда не был таким беспомощным.

В полдень он заехал за ней и повез на кирпичный. Они сидели, как всегда, у окна. Она читала книжку, а он слушал. В книжке речь шла о войне, о страдалице Волге, о понтонах, идущих с одного берега на другой, о снарядах, рвущих понтоны, а он ловил в ее чтении другое... «Я люблю тебя, — будто говорила она. — И все в наших отношениях вечно... Все вечно, и ничто не в силах их разрушить...»

Но она должна была спросить себя: «Да так ли он... прост? Так... слеп? Не догадывается?..» В ее сознании и теперь стоит вот это его: «Алыча?» и еще раз: «Алыча?» А может, догадался да отмел? Напрочь отмел во имя того, что больше всех злат?.. У нее полились слезы, взяли и полились.

— Да ты что так? — Он поднес ладонь к лицу, промокнул слезы. Ладонь большая, укрыла все лицо, и пахнет сеянкой — сколько же радости в этих запахах.

— Я люблю тебя, Гоша, люблю... — произнесла она, однако ладони его с лица не сняла. «Попробуй неси эту тайну всю жизнь? — спросила она себя. — Пытай его и себя? А вдруг эта тайна рухнет, что тогда?.. Не хочешь спросить себя об этом, да спросишь». — Я люблю тебя, Гоша... — повторила она тихо и ткнулась влажным лицом в его ладонь.

А трава на кирпичном не красная, а ярко-зеленая, не тронутая майским зноем. И белолистки, одетые густой листвой, на матово-белой, мерцающей на ветру подкладке. И тополя как тополя, с ощутимо толстой, чуть взвихренной ветром кроной, неколебимые в своей немыслимой стройности, точно впаянные в небесный свод. Всё, как в Белом Колодце. Да и Гошин дом чем-то похож на дом самой Ирины: шифер не поизносился, ставни выкрашены темной зеленью, и пол подновлен охрой. Это все Сергеевна — Гошина мама. Гоша как-то сказал, что у нее это лето было вон каким горячим. Однако с какой стати она принялась белить да красить? В своем незавидном положении с какой стати? Не потому ли, что собралась в дорогу, дальнюю, самую дальнюю?