Новый посол - [10]

Конечно, все это не прочтешь в ее строгих глазах, которые она обратила на Ирину со своей невысокой лежанки.

— Молчи и слушай. Видишь сундук? Отрез шевиота темно-синего — тебе, отрез маркизета — тебе, отрез шевиота синего — тоже тебе...

— Да теперь из шевиота не шьют, Евдокия Сергеевна... — улыбнулась она.

— Значит, не шьют? — опечалилась старая. — А в наше время лучшего и материала не было — мягкий и блестящий, как масло!.. — Она отвела седую прядь со лба, заправила ее за ухо. — А как... муфту? Возьмешь в руки по морозу, а? — Она потянулась к комоду, стоящему рядом с кроватью, норовя открыть верхний ящик. — Муфта лисья — хочешь так, а хочешь шапку сотвори!..

Пока извлекали старую лису из комода, Евдокия Сергеевна устала — лежала недвижимо, скосив глаза на грудь; кажется, ткань ее исподней рубахи вздымалась — Евдокия Сергеевна это видела.

— Рукой не могу повести, чтобы не отозвалось в сердце, — сказала она, — надену носок и жду, пока сердце успокоится... Все думаю: сумею надеть второй или вот так умру в одном носке...

Она умерла по-иному: хотела дотянуться к стакану с водой и, не дотянувшись, уронила руку. Ее так и нашли: рука свисала с кровати.

Нелегкую задачу задала им мать. Они точно примерялись, как подойти ко дню, что виделся впереди. Гоша, может быть, и решился бы назвать этот день, да ненароком боялся оскорбить память матери. Все было в их власти, не во власти их было приблизить или отдалить этот день.

Вот они и вернулись к прежней своей жизни, к ее раздумчивым циклам, повторив их в подробностях. Все так же встречались в вагоне рабочего поезда за пять минут до отхода и ехали вместе до полустанка, а потом он провожал ее до Белого Колодца. Она пробовала ему читать книгу вслух, но он плохо слушал. Она понимала, что, была бы его воля, он сломал бы эти циклы и перевез бы ее на кирпичный, но воли его тут не было.

А место у противоположного окна, где сидел человек с заячьей губой, было занято его дружком, тем, что носил и зимой, и летом фуражечку с черным козырьком, тронутым нетускнеющим лаком. Да и глаза человека в фуражечке были ярко-черными, заметно лакированными, — все чудилось, что парень с заячьей губой оставил их, чтобы они продолжали смотреть в упор: была в них дерзость нескрываемая, быть может, даже вызов. Он пробовал улыбаться. Блеснет своими лакированными глазками и улыбнется. Того гляди, улыбка обратится в слово, готовое полымем полыхнуть.

Как-то, улучив минуту, он подошел к Ирине и, остановив на ней свои лакированные глазки, произнес:

— Привет вам, сами знаете... от кого... — и, ухватив козырек, надвинул фуражечку на глаза, при этом улыбка продолжала мерцать.

Она подумала: вот так, против воли человека, в нем вдруг образуется двойная жизнь. Она рушит душу человека... Было такое чувство, что кто-то все время идет тебе вслед. И ты слышишь, как он напирает на шаг, убыстряя его. Как в ту ночь на подходах к балке-расщепихе. Но что можно сделать? Бежать? Да, собрать нехитрый чемоданишко и рвануть... Но куда бежать? На Север, на Север — куда еще? Одной?.. А может, бежать нет смысла? Может, надо явиться к Гоше и все рассказать? Он ведь добрый — поймет... Но все ли зависит от его доброты? Есть, говорят, в мужике такое, что дано ему его мужицкой сутью и живет само по себе. Ничего нет страшнее этой его страсти. Взбунтуется — и не совладаешь, не найдешь управы. Неодолима эта сила в мужике. Нет ее сильнее и, пожалуй, темнее.

В начале осени выходил год, как ушла Евдокия Сергеевна, а на исходе осени решили сыграть свадьбу. Ирине померещились страхи. Все казалось — явится этот сладкоглазый и все порушит. К концу лета вдруг началась жара, какой не было и в июне. Пропал сон у Ирины, начисто пропал. Как ни проснется — все звезды в окне. Подруги засмеяли Ирину: «Да в радость ли тебе свадьба? Вон в какую худышку обратилась!»

Все имеет свое начало и свой конец: отшумела свадьба, как будто ее не было. Гоше хотелось взять в одну руку молоток, в другую пригоршню гвоздей, пойти по усадьбе, приколотить в заборе доску, поставить покрепче на петли калитку. Гоша стучал молотком, а Ирина была рада-радешенька. Казалось, чего радоваться простому стуку молотка, а было радостно. Чудилось, что жизнь ладится вопреки всем невзгодам. Время от времени Ирина выглядывала из окна, которое не заставил ее закрыть и приближающийся вечер, чтобы отыскать глазами Гошу. Калитка была распахнута — он и в самом деле крепил петли. Но в следующую минуту она увидела мужа на скамейке, что была врыта под старой яблоней, Сумерки уже достаточно сгустились, и человека, сидящего с Гошей, распознать было не просто, но выдала фуражечка гостя, вернее, ее лакированный козырек — он и в сумерках блестел неудержимо. Она закрыла глаза, привалилась к стене. Неизвестно сколько простояла. Когда открыла глаза, скамейка посреди двора была пуста, а калитка все так же распахнута. Видно, они ушли, забыв закрыть калитку. Эта распахнутая настежь калитка, казалось, объяснила все.

Ирина выбежала на улицу. Как будто бы еще вчера улица не гудела от шумной свадебной толпы, не полнилась людским столпотворением. Поселок стоял на взгорье, и степь, в которую низвергалась бегущая мимо дорога, была еще видна далеко, хотя закат погас — его отблески, как перья плохо ощипанного петуха, торчали там и сям.