Новый посол - [49]

— По-моему, он не ответил на письмо Фроси — я как-то видела это письмо в его столе... — сказала Дашенька Степану. Тетка Ефросинья, Фрося, Фросинька, сестра отца, если была во здравии, все еще не теряла надежды получить ответ на свое письмо. Да, вопреки ее шестидесяти годам, тетку Ефросинью могли назвать Фросинькой — она была младшей в семье отца, а у младшего года растут не так шибко.

— Написать ей? — спросил Степан.

— А что? — вдруг непонятно встревожилась Даша. — Почему не написать? Напиши, чадушко, напиши...

Этот разговор способен был и обеспокоить, и чуть-чуть насторожить. Нет, не все так просто, как могло показаться. Да так ли важно для тети Даши, что приезд Степана в Россию обрадует близких отца? Много важнее, что Степан прольет свет на некую тайну, которая остается тайной и для Даши. Она, эта тайна, слишком взбаламутила спокойное течение жизни Даши. По природной своей деликатности Даша не решалась говорить об этом прямо, но осторожно наставить Степана и, быть может, даже подтолкнуть к поездке в Россию она не считала зазорным.

Пошло письмо к Фросе, и тут же был получен ответ — она приглашала Степчика на свое кубанское пепелище, в стольный град Белая Поляна.

Сомнений почти не было — надо ехать, оставалось уложить вещи.

Степан уже готов был захлопнуть чемодан, когда в памяти встал тот сумеречный день в России, рельсовые пути, полузанесенные снегом, и звенящий удар железной трубы о рельсу, удар такой силы, что, ударившись, железная культя завертелась волчком по насту... С тех пор прошло лет двадцать, а этот звенящий удар и верчение трубы на отвердевшем снегу впаялись в память. Сын готов был защитить отца. У Степана ничего, кроме интуиции, не было. Ему виделась всемогущей эта интуиция, и хотелось опереться на нее. «Он невиновен, он невиновен!» — повторял Улютов и, как некогда отец, вертел перед носом круглое зеркальце. И еще: «А ведь он уехал из России как раз в те сорок годов, в какие я в Россию еду!» — вдруг сказал Степан себе, и от этого стало страшновато. «Да надо ли ехать? — спросил он себя. — Надо?» Но действовала и иная сила, сила неодолимая, она была похожа, эта сила, на коня, который в галопе вырвался на степную дорогу; заставить его врасти в землю — значит переломать ноги. Улютов получил паспорт, купил тетке зонтик с шелковым плащиком — и айда. И вновь, наверно в последний раз, прорвался этот голос остерегающий: «Да надо ли ехать? Надо?» Но теперь и подавно он не мог остановиться — в руках был чемодан. Вот только сердце затревожилось не на шутку: зажмет и не отпускает. Как будто такого прежде не было. Все было, а такого не было.

Поезд подходил к Белой Поляне на заре, а с полуночи он уже не спал. Все думал: в окнах турлучного домика Фроси уже горит свет. Небось за день намаялась всласть и легла спать засветло, наказав старенькому будильнику поднять ее задолго до того, как заревой ветер сдунет с неба последнюю звездочку. А может, повесила уже на дом гиревой замок и заторопилась на вокзал. Отец говорил, что на Кубани холодные рассветы. Как там Фрося? Небось идет на вокзал, время от времени поглядывая на небо. Вот она выбралась на платформу и поднесла сомкнутые пальцы к глазам, как умеют смотреть вдаль степняки: не пропал ли в предрассветной тьме ненароком зеленый огонек, открывающий поезду дорогу, не разметал ли ветер шум идущего поезда?

— Степчик, ты это, ты?.. — Он еще искал ее взглядом в толпе, стараясь опознать, а она уже неслась ему навстречу. — Вижу: ты!.. — Она все норовила выхватить у него из рук чемодан, вскрикивая и неожиданно переходя на шепот. — Веришь: как две капли воды... Ну, погляди на меня, погляди... Господи, и глаза вроде разные!..

Только сейчас он и мог рассмотреть ее: не без труда в ней угадывалась Улютова. Разноглазия не восприняла Фрося, однако нос, знаменитый улютовский нос, был при ней. Она будто отрекалась своей внешностью от фамильного, коренного: и Улютова, и не Улютова. Все-таки у природы тут своя философия — поделила людей на кланы, отметив каждый клан своим знаком: перешибленный нос, сплющенная губа, незримая косинка в глазах, сивая щетина, ухо без мочки, разноглазие. Может быть, у Фроси и улютовская натура, да лицо не восприняло этого — открестилась Фрося от улютовской родни!

— Егорыч, Егорыч, подсоби донести клажу! — крикнула тетя Фрося во тьму, крикнула наобум, и из предрассветной тьмы вылетел на свет человек в соломенной панаме и, выхватив из рук Степана чемодан, помчался по пыльной дороге, прихрамывая, — был бы он не хромым, пожалуй, не побежал бы так шибко. Но Егорычу было скучно пребывать во тьме. Впереди горел фонарь, очертив вокруг столба круг света.

Егорыч вбежал в границы света и, оглянувшись, опустил чемодан. Человек стоял под фонарем, разводя и сводя руки, точно хотел сказать что-то и не мог.

— Убей меня господь, отшибло памятки, Ефросиньюшка!.. — вырвалось у него неожиданно, и, ткнув ногой чемоданишко, он пустился наутек. — Прости мою душу грешную, Ефросиньюшка, ой, прости!.. — крикнул он, оглянувшись, и припустил еще шибче.

Фрося обомлела: со стыдливой тревогой она смотрела на чемодан, что Егорыч хлопнул в пыль.