Новый посол - [47]

А потом они оторвались от поезда с мальчишками и продолжили путь одни, — как можно было догадаться, на юг. Сейчас уже не упомнишь, когда кончилась Германия и началась Бельгия, когда оборвалась Бельгия и возникла Франция, поезд все шел и шел, как можно было догадаться, приближаясь к благословенному югу, — как-то сразу источилась осень и наступило лето, без зимы. А вслед за этим встали горы и зеленый замок на уступе горы, зеленый от плюща, облепившего стены. Для каждой поры отец припас свои слова. В ту раннюю пору, когда осели на Изере, отец не переставал твердить: «Для жизни нужны маленькие города — чем меньше, тем лучше». Потом он усвоил иную науку: «У человека все предначертано от рождения, отважиться на большее — значит расшибить голову». Но он, пожалуй, превзошел себя, когда сказал: «Человек может родиться дважды и даже трижды — все зависит от него. Родился и забудь, что прежде жил на свете. Главное — забыть...» Похоже, что эти его присказки-приговорки не имели между собой ничего общего, но это было первое впечатление — на самом деле они были сцеплены и у них была главная мысль. Присказки были на слуху, а главная мысль была сокрыта. Нужно было усилие, и немалое, чтобы ее распечатать. Однако какая мысль? Человек хотел выпарить прежнюю жизнь, обратить в летучее облачко и так разметать, чтобы следа не осталось, — да была ли эта жизнь на самом деле или она привиделась?

Но прошлое следовало по пятам и, пожалуй, мерилось настоящим. Как сложилось их житье-бытье, когда они осели на Изере? Отец говорил позже, что ему помогли русские, те, что явились на Изер прежде. Когда? Может, в начале века, а может, в пору великой волны, когда во Францию хлынули белые. Кирпичный флигелек над Изером, где поселились они, отец арендовал у старика Есаулова, он же, благодетель Есаулов, пристроил отца к месье Пижо. Старика Есаулова Степан помнит смутно. Хочет вспомнить, и на память приходят белые есауловские усы, похожие на полумесяцы, — только усы, без лица. Явится желание припомнить Есаулова — и вдруг увидишь есауловские пуговицы на куртке в виде поленьев, именно пуговицы, не куртку. Если бы усы и пуговицы не напоминали полумесяцы и поленья, пожалуй, Степан не упомнил старика Есаулова.

Хитрый Есаулов все рассчитал, да и старший Улютов был не промах. Есаулов помог взять ссуду, ссуду, разумеется, пустячную, но достаточную, чтобы положить начало делу. То, что звалось громким именем «дело», было лавочкой, где можно было купить все: от бутылки «Виши» до коробки спичек. Лавочку сколотили из отходов на лесопильном заводе, подцепили краном и спустили в трех шагах от фабричной проходной, опустили бережно на том пятачке, что образовался между дорогой и оврагом. Место хоть и неказистое, но золотое — сюда упирался, как рассчитал старик Есаулов, поток рабочих, выходящих из фабрики. Уже утвердившись над оврагом, отец понял, что лавочка закупорила ту самую брешь, в которую сваливались в овраг автомобили и мотоциклы. Говорят, что это было зрелище для кинематографа: овраг был глубоким, и, падая, автомобиль успевал трижды показать пузо. Если бы это случилось вновь, то пришел бы черед показывать пузо лавочке. Но бог миловал и не довел до греха: лавочка стояла как утес, хотя у храбрых Улютовых и познабывала спина: все-таки позади — овраг. При тех связях, которые были у Есаулова, старший Улютов мог получить должность, а он предпочел ей лавочку. Тут были свои выгоды. Всякое иное место предполагало подчинение, лавочка дарила независимость. А независимость — это крепостная стена. Улютову она была очень нужна, эта стена. И не одна. За тридцать два года жизни во Франции отец так и не осилил французского. Нет, не потому, что не мог осилить, — незнание французского оберегало его от общения. Вот это было второй крепостной стеной — немота, она надежна. Денег у него было немного, но достаточно, чтобы Степан закончил колледж. Но колледж — это риск общения. Не лучше ли и сына оставить «над оврагом»?.. Даже смешно: человек заковал себя в броню, однако не почувствовал в безопасности. Истинно, познабывало: позади — овраг...

Умирая, старик Есаулов доверил старшего Улютова вниманию незамужней племянницы — свои отношения с отцом благодетель явно вел к этому. Не жена и не прислуга, а прикипела намертво: Дарья, Дарьюшка, Даша... Ни свет ни заря, а Даша уже в доме. И чистоту наведет, и печь истопит, и состряпает. Маленькая, с короткими и сильными руками, она все норовила заглянуть отцу в глаза. И на все отвечала улыбкой, участливой, благодарной. Чем он платил ей за все это? Денег у него не было, да если бы были деньги, вряд ли он отказал себе в них, однако чем-то платил, должен был платить. Иначе, откуда взяться у нее этому взгляду восхищенному, этой улыбке сострадающей.

Отец создал свой образ жизни, который не очень-то походил на то, как жил он прежде. Наверно, при новом образе жизни ему надо было сломать свой характер, — он сломал... Сам он был вон как лих, но его страсти были кроткими. Баловался картишками — сажал рядом с собой Дашу и резался с нею в «шестьдесят шесть». Резался до того позднего часа, когда в улютовском доме стихал огонь в печи. По воскресеньям уходил в сарай и мастерил очередной сундук. Мастерил не без умения. Царь-сундук. Из вершковых досок. На добрую семью. Так, чтобы можно было уложить и тулуп, и полушубок, и меховую безрукавку. С замком, разумеется, а замок с заводом и звоном. Тронь замок — и пойдут гулять колокольцы, точно тройка промчалась по сухому снегу. Сундук Улютов одевал в цветное железо или ткань. Когда кончал сундук, устраивал смотрины. Звал Степана, спрашивал, потупив взор: «Чадо-чадушко... как?» Ну, что тут скажешь: восторг, а не сундук. Но вот незадача: куда девать во Франции сундуки? Ну, предположим, один — старику Есаулову, другой — Даше, третий — можно, на худой конец, оставить дома, а остальные девять, куда их? Но он продолжал стругать, не мог остановиться: и десятый, и одиннадцатый... И откуда эта внезапная страсть — сундуки? Не иначе, хотел остудить душу, а она, как можно догадаться, горела. Чем бы дитя ни тешилось — сундуки так сундуки!