Новый перевал - [94]

— Ну и как?

— Границы большие. Потом покажу на карте. — Джанси помолчал, затягиваясь дымом папиросы. — Соскучились о Хабаровске, наверно? Не беспокойтесь. Дома у вас все в порядке, — сказал он, бросив папиросу, и вдруг звонко рассмеялся. — С Юрой долго беседовали. Интересуется, понимаете? Спрашивал: можно ли убить стрелой сохатого? Я ему лук сделал. — Джанси умолк, и лицо его стало серьезным. — Не знаю, как у вас дома узнали, что с вами случилось там, около Чуи. Наверно, кто-то из наших женщин поспешил рассказать. А знак мой на Сукпае видели? — спросил он, доставая из кармана ватника ключ. Сельсовет был еще на замке. По утрам Джанси приходил сюда раньше всех, чтобы в тишине поработать.

Я вспомнила погасшее кострище около Сукпая, шест с красной ленточкой и сказала, что ленточка полиняла от дождя и солнца. Джанси стал рассказывать, как он поднимался вверх по Сукпаю, потом спускался вниз и уже в пути, по ночам, на привалах, писал у костра, а когда вернулся домой и прочитал, все зачеркнул и стал писать снова.

— Вы когда собираетесь домой? — спросил он, шагнув на нижнюю ступеньку крыльца. — Когда экспедиция собирается? Мне сегодня надо подготовиться к партийному собранию. Ha-днях думаем собрание провести.

Мне предстояло задержаться здесь так или иначе. Я еще не знала, какие главы повести Джанси Батович написал за лето. Надо было прочесть их вместе, прежде чем работать над переводом. Но Фауст Владимирович торопился. Я сказала Джанси Батовичу о шести батчиках для нашей экспедиции. Он покачал головой.

— Нет, такое дело не пойдет. Вы понимаете, уборку в колхозе мы сегодня заканчиваем. Но неужели нельзя подождать три дня? В воскресенье у нас будет Праздник урожая. Мы просим вашу экспедицию принять участие. Приглашаем. Понимаете? Я сейчас сам пойду к Колосовскому.

Не заходя в сельсовет, Джанси Кимонко направился по тропе к Колосовскому. Я повернула обратно к берегу, сказав, что хочу взять у Дады свои сапоги, которые забыла на стоянке около Сукпая.

Джанси посмотрел на мои улы, покоробленные от неправильной сушки, и засмеялся.

— Постойте! Вот какое дело, — серьезно сказал он. — Дада у нас такой человек интересный. Никогда в клуб не ходит. Поговорите с ним. Пусть обязательно придет на праздник. Как он у вас в экспедиции работал?

— Дада? Замечательно…

Старик словно чувствовал, что я иду к нему. Он уже переправлялся через протоку в оморочке. Дом его стоял на той стороне. Вытаскивая на берег свою легкую лодочку, Дада подал мне сапоги.

— Бери. Зачем так забываешь?

Я спросила, как он увидел их.

— Так увидел. Спускались по Хору. Слышим, кто-то плачет, все время так: «Ы-ы-ы…» Я поглядел, вижу — сапоги плачут: «Бери нас». Я взял. Чего, не веришь?

Я сказала, что не верю, и спросила старика, что у него дома, как дела. Русские слова, смешиваясь с удэгейскими, текли от самого сердца Дады.

— Сандали что делает? — спросила я.

— Огород копает. Картошку достает, — ответил Дада.

— Он в клуб ходит?

— Имса бе[38]. А что?

— В воскресенье в клубе праздник будет.

— Чего там такое? Гунэ ми…[39]

— Праздник урожая. Придете вместе с Сандали?

— Он придет. Я — не знаю.

— Почему?

— Никогда не люблю ходить ночью. Спать хочу. Утром рано-рано вставать надо, картошку чистить, рыбу, мясо варить. Хозяйки нет. Манг-э![40]

— А может быть, в этот раз придете?

— Зачем?

— Так. Посидим. Поговорим. Послушаем, что про нас скажут. Колосовский приказ написал: кто как работал в экспедиции. Разве не интересно?

— Собрание будет, что ли?

— Сначала собрание. Потом песни, музыка.

— На собрание всегда хожу. Ладно. Приду! — сказал он решительно. — Рыбы свежей хочешь? Я поймал.

— Нет, отец, спасибо! Лучше перевези меня на тот берег. Я пойду в поле.

Дада перевез меня на левый берег Гвасюгинки, и я пошла по тропе через лес туда, где удэгейцы заканчивали уборку урожая.

Мне хотелось посмотреть, как они трудятся на полях. Это были не те поля, какие обычно возникают в представлении, когда заходит речь о колхозных землях. Вместо открытых, нескончаемо широких, неохватных далей, по которым с гулом плывут степные корабли, здесь — квадраты чистой земли, отгороженные живыми стволами, высоким дремучим лесом. Тайгу эту еще очень мало потревожили. Не прошло и двух десятилетий с тех пор, как удэгейцы впервые прикоснулись к земле. Это здесь русский учитель Масликов учил их сажать картофель и овощи. «Лесные люди» стали заниматься сельским хозяйством. И хотя оно несет в их жизни подсобную роль, уступая главное место охоте и рыбной ловле, но коллективный труд на полях объединил их в одну дружную семью. Какое это великое дело!

Я прошла мимо участков, с которых уже давно убрали картофель. На пустой, взрыхленной земле чернели головешки от костров. Это колхозники во время работы спасались от мошки дымокуром. Сквозь заросли впереди я и сейчас увидела синий дымок. Но это ребятишки грелись у костра, пекли на огне орехи. Рядом с ними сидела бабушка Сигданка. Я подошла к ним.

— Багдыфи!

Старуха протянула мне руку приподымаясь. Это была знаменитая среди удэгейцев сказочница Сигданка. Память ее не утратила и до сих пор тягучих, нескончаемо длинных сказок и песен, рассчитанных на долгие зимние ночи в юрте. Сигданка сама умела складывать песни. Голос у нее был звонкий, грубоватый. Впоследствии мы вместе с Джанси Кимонко ходили слушать ее сказки. Джанси знал Сигданку с детства. Единственная из всех хорских удэгеек Сигданка носила серебряную серьгу в носу. Эту серьгу отец надел на счастье дочери, когда ей исполнилось двенадцать лет и она стала невестой. С тех пор Сигданка не расставалась с ней, хотя счастье пришло к ней очень не скоро и серьга тут была ни при чем.