Новый перевал - [100]

— Садись! — повелительно сказал Дада, указывая на свой бат. — Надо вместе до конца ходить. — Он улыбнулся, и вся напускная строгость его исчезла.

Мы простились со своими друзьями. Мать Мирона, у которой я доила корову, вышла из дому, опираясь на клюшку, вынесла нам молока. Амула натолкала в карманы наших ватников еще горячей, только что сваренной кукурузы. Бабушка Василия принесла соленых огурцов. Сам Василий с нами уже не идет. Ему нездоровится.

— Ну, я вижу, так мы до вечера не выберемся отсюда, — скептически заметил Шишкин.

Он устроился в лодке Миону, как раз посредине бата, основательно загрузив его своими картинами. Наконец Колосовский подал команду к отплытию. Стукнулись о камни шесты. Еще несколько минут — и за поворотом исчезли последние гвасюгинские домики.

Дада сидел впереди с веслом в руках. Быстрая река понесла нас, покачивая на холодных, серых волнах. Митыга, одинокая и беспечная женщина, сидевшая на корме, всю дорогу пела песни. Высокий, дрожащий голос ее перекликался с осенней природой, и когда мы проходили мимо скал, звонкое эхо возвращало нам каждый звук. День был холодный. В воздухе пахло снегом. Горы уже надели серебряные шапки, хотя по берегам еще зеленела трава. Осень догорала в лесу разноцветным пожаром.

— О-е-е… Гунэми, гунэми… — пела Митыга.

Весь день мы плыли вниз по реке, нигде не отдыхая. Иногда, чтобы согреться, брали в руки весло. Баты шли на большом расстоянии друг от друга, поэтому место для ночлега пришлось выбирать идущим впереди. Последним на берег вышел Колосовский.

— А я, признаться, рассчитывал сегодня быть в Бичевой, — сказал он, потирая озябшие руки.

— Завтра, — отозвался Дада, — утром будем.

Он уже срубил топором тальник для рогатины. Вскоре в лесу запылал костер. Дров натаскали много. Варили картошку в ведре. Жарили рыбу. После ужина мы с Лидией Николаевной приготовили себе постель под большой елью, растянув медвежьи шкуры. Рядом трещал огонь. Шагах в двадцати от нас удэгейцы поставили палатку, у входа развели небольшой костер. В шумной беседе, которая текла между ними, выделялся бас Миону. Дада заразительно смеялся.

— Что-то Динзай стал молчаливым. Вы заметили? — сказала Лидия Николаевна, кивнув в сторону палатки. — Совсем не слышно Динзая. Просто удивительно.

На рассвете мы проснулись от визга и лая собак. Оказывается, ежик, которого я везла домой, совершил побег. Еще с вечера я подвесила его в корзинке на еловый сук. Но еж выбрался из корзинки, плюхнулся на землю и побежал. Тут-то его и заметили собаки. Окружили. Но увы! Схватить его мешают иголки. Собаки злятся, визжат, но упустить ежа не хотят. Так они гоняли его до тех пор, пока я не вернула беглеца на место.

Утром мы были в Бичевой. Здесь нам пришлось ожидать машину, чтобы ехать в Хабаровск. Как-то странно было сознавать, что еще недавно мы, находясь отсюда почти в полутысяче километров, с таким волнением ловили в эфире каждое слово «Венеры». И вот эта невидимка «Венера» в образе Джиудичи.

— Значит, вы рацию не брали на перевал? А я в эти дни искал вас в эфире. Хотел передать одно распоряжение.

— Какое? — спросил Колосовский, не отрываясь от телеграмм, которые вручил ему Джиудичи.

— А вот смотрите. Распоряжение о том, чтобы вы по ночам выставляли караул. Говорят, опять появились тигры.

— Трудно было бы выполнить такое распоряжение. — Колосовский улыбнулся. — К тому же наши костры горели достаточно ярко.

В тот же день я почувствовала головную боль и в жарком бреду свалилась. Четверо суток пролежать с гриппом! И где? В восьми часах езды от Хабаровска. Из соседней комнаты доносились знакомые голоса. Там были члены нашей экспедиции. Повидимому, обсуждался вопрос о том, когда мы выберемся отсюда. Дожди основательно испортили дорогу. Мне хотелось видеть Даду, и я позвала его. Старик жалостливо поглядел на меня, но заговорил весело:

— Э, ничего, ничего! Вставай!

Через минуту явился Динзай.

— Вот, понимаешь, плохое дело получилось, — участливо заметил он, как только закрыл за собою дверь. — Мы, понимаешь, домой едем. Пришли немного прощаться.

Они присели на скамейку. Динзай вертел в руках шапку. Дада с любопытством оглядывал стены комнаты. В узких глазах его светились добрые искорки. Так прошла минута-другая. Динзай первым нарушил молчание:

— Наш «занге» — начальник экспедиции — подарил свою палатку ему, — он кивнул на соседа.

— А у меня, понимаешь, такое дело. Решил в колхоз итти, — заявил Динзай скороговоркой. — Буду, наверное, заявление подавать, что ли. Не знаю, может, не примут…

Дада прищурился, как бы говоря: «Что же ты молчал все время? А мы и не догадывались…» Но тут же по лицу старика пробежала тень. Он спросил по-удэгейски:

— А на Бикин не пойдешь?

— Нет. Сейчас не думаю кочевать туда-сюда. Надо работать. И я покажу всем, что именно Динзай умеет работать.

Он надел шапку. Дада поднялся, подавая на прощанье руку. Ему было нелегко расставаться с нами.

— До свиданья! Приезжай к нам. Я твоим ребятишкам медвежонка поймаю. — Глаза его стали влажными. — Будем ленков жарить. Ты зачем плачешь! У-у-у! Зачем такое дело? Э-э… Хагза![42] — Он махнул рукой и скрылся за дверью.